Только под утро Мара сказала:
— Я сейчас засну. Иди к себе. Я тебя не оставлю, пока ты во мне нуждаешься.
— Мы всегда будем нуждаться в тебе, Мара.
— Возможно, Дойно. Спи крепко, а когда проснешься, придумай что-нибудь, для чего бы я могла сгодиться.
Путци стал связным у Штеттена. Они виделись ежедневно и до мельчайших деталей обсуждали совместный отъезд. Он гордо и в то же время ревниво докладывал, что Мария-Тереза, так он называл баронессу, совершенно очаровала профессора. И было вовсе не исключено, что у этой истории будет матримониальный финал. Тетушка не без удовольствия слушала шуточки, придиралась только к «noblesse à prix réduit»[90] Штеттена; идею такого мезальянса она отвергала начисто, так как даже связь с графом Преведини, не могла означать для нее восхождения по общественной лестнице.
Усы Дойно, которые должны были сделать его похожим на фотографию племянника Иво, росли довольно быстро. Всего четыре дня отделяли его от отъезда. Паспорт был настоящий, а кроме того, недавний благополучный въезд в страну был отмечен, настоящей печатью.
Все складывалось как нельзя лучше, последняя встреча с Хофером, передавшим важные сообщения за границу, оказалась весьма удачной. Это был добрый знак, что Хофер не сразу узнал Дойно, и прическа другая, и костюм в старомодном стиле юного денди. Но тут, вопреки всем правилам конспирации, позвонил Штеттен. Он не может ехать, его удерживают крайние обстоятельства. Путци немедленно разыскал его и вернулся с ужасающим известием: исчезла Агнес. Мать девочки, в свое время отказавшаяся от нее в пользу деда, приехала за ней в сопровождении двух немецких нацистских функционеров, один из которых был ее мужем. Шофер Штеттена, как теперь выяснилось — нацист, и бонна были тоже замешаны в эту игру. Когда Штеттен вернулся с прогулки — это было как бы прощанием с городом, с родиной, он обнаружил, что квартира пуста, в детской — записка от Марлиз.
Баронесса поехала за ним, привела его в комнату Дойно и оставила их одних. Он, еще не присев, заявил:
— Я поддался баронессе лишь затем, чтобы сказать вам — вы не должны обо мне беспокоиться. Поезжайте, Дион, не будем увеличивать меру несчастья.
Эту фразу он придумал по дороге, поэтому он выговорил ее почти без труда. Но тут же силы покинули его. Он долго искал носовой платок, а когда нашел и поднес к лицу, то сбил с носа очки. Он забыл, зачем вытащил платок из кармана, и держал его в руке, его блуждающий взгляд остановился наконец на клавесине.
— Я без вас не поеду, вы же знаете, я не позволю моему лучшему другу оттолкнуть меня.
Такова была речь Дойно.
Штеттен повторил со всхлипом:
— Оттолкнуть? Но, Дион, мы же остались совсем одни, Агнес больше нет. Он достал листок голубой почтовой бумаги, Дойно прочитал:
«Я забираю назад свою дочь, у меня есть права на нее. Я мать, и я должна думать о ее будущем. Внезапное расставание и для Вас тоже лучше. С дружеским приветом Марлиз Танн».
Положение было безвыходное. Ни один адвокат во всем рейхе не решится возбудить дело против Марлиз, жены всемогущего Танна. Кроме того, она воспользовалась своим материнским правом.
— Где сейчас может быть Агнес? Что они с ней сделают? Они заставят ее забыть меня, забыть все! — Он все больше погружался в себя. Он уже ничего не слушал. Потому что в глубине души не верил в происходящее, ему казалось, что этого не может быть, что это всего лишь недоразумение, которое в ближайшие часы прояснится. Он хотел немедленно ехать домой, он был уверен, что Агнес там, что она сбежала от Марлиз, от этой чужой женщины. Удержать его не было возможности. Он тотчас же собрался ехать — надо скорее вернуться домой, Агнес не должна ждать.
Вечером он вернулся. Тем временем Путци выяснил, что Марлиз с мужем рано утром вылетели в Мюнхен, с ними были девочка и бонна.
Когда это известие дошло до Штеттена и он наконец понял, что потерял Агнес, он лишился чувств, но благодетельный обморок был не долог. Штеттена оставили у баронессы, он делил теперь комнату с Дойно. Целыми днями он молчал и не терпел, чтобы к нему обращались. И все-таки не хотел быть один. Поэтому, когда Дойно надо было уйти, он оставлял вместо себя Мару.
Спустя четыре дня, утром, Штеттен отправился к себе на квартиру. Он хотел найти свое завещание, а потом разыскать своего нотариуса, чтобы составить новое. Привратник встретил Штеттена словами, которыми встречал его уже десятки лет.
— Ваш покорный слуга, господин барон, погодка-то недурна! — Но голос его как-то изменился. Штеттен не обратил на это внимания. В комнате внучки он пробыл дольше, чем намеревался. Он то и дело вставал и снова садился. В дверь позвонили. Двое мужчин, один из них в форме, пригласили его без шума пройти с ними.