— Год назад в Руане мы окончательно простились, нам нечего больше сказать друг другу, — отвечал Дойно, не глядя на него.
Карел открыл чемодан, вынул оттуда сверток, развязал его. Это оказался спальный мешок. Он расстелил его на полу возле кровати, потом аккуратно повесил пиджак на спинку стула, положил туда же галстук, сбросил ботинки, поставил их в изножье кровати и наконец забрался в спальный мешок. Закинув руки за голову, он разглядывал обои. Немного погодя он сказал:
— Я болен, вот уже два дня не могу ничего проглотить, меня все время рвет. Я уж душу из тела выблевал. Я потому и пришел к тебе, что болен. Я не могу больше быть один.
— А ты иди к своим друзьям по партии, — заявил Дойно; он хотел прибавить еще несколько жестких слов, но промолчал. Только тут он разглядел, что Карел и в самом деле болен, лицо его было изжелта-бледным, пот выступил на лбу, уже не казавшемся упрямым, мясистый нос выглядел приклеенным на лице отощавшего толстяка. — Иди к своим друзьям, — повторил Дойно, но уже мягче.
— У кого теперь есть друзья? Когда мне было восемь лет, я играл со своим другом Петаром у реки, он спрятался в камышах, я искал его и, видно, не заметив, толкнул. Он упал в воду. Мне бы позвать на помощь, но я так испугался, что ничего не сделал. А потом уж было поздно. С тех пор у меня нет друзей. Если бы Петар был жив, мне незачем было бы приходить к тебе.
— У тебя жар?
— Нет, все у меня здорово, только я сам болен. Оставь меня на одну ночь у себя, потом я уйду, все будет в порядке. Тебе не придется вызывать врача, только дай мне попить чего-нибудь теплого и не говори со мной, если тебе неохота, но только не прогоняй меня. Мне много не надо.
Он отпил несколько глотков чая, перелечь на кровать он отказался и вскоре заснул.
Дойно выключил верхний свет, прикрыл газетами ночник и лег. Он собирался только полистать Книгу Исайи, но скоро чтение захватило его как в детстве, и он стал глотать главу за главой. Отчетливее, чем раньше, ощущал он за угрозами боль пророка, яснее понимал, как сильно соблазнен был Исайя собственными обещаниями, картиной близкого будущего. Это относилось к предстоящим дням, срок был назначен недолгий — уже подрастал престолонаследник, добрый царь, мессия, воспитанный в правильном духе, ему одному приверженный. А потом, потом пророка положили внутрь расколотого вдоль кедрового ствола и распилили с ним вместе. Кто помнит еще о его смерти? Но надежды, возвещенные им, до сей поры утешают верующих во всем мире. Он сеял еще тысячи лет назад, но семя не дало всходов, хотя люди по-прежнему ждут его плодов. И надеются, потому что ждут.
Время от времени Дойно бросал взгляд на спящего полицейского, охранителя пришедшего в упадок движения, все еще именующего себя революционным. Карел порвал со своей семьей, все отдал ради партии, которая обещала, что скоро начнется новая жизнь «с абсолютно новыми, более совершенными людьми, со свободой, образованием и счастьем для всех». И он стал агентом, поставщиком обвиняемых, которые признавались в чужих или воображаемых преступлениях, соучастником убийства, его лучшие товарищи сгнили в земле. И вот он лежит в своем спальном мешке, выблевав душу из тела, как он сам выразился; он так одинок, что чувствует себя здесь в безопасности, здесь, у еретика, которого он лишь по техническим причинам не отдал на заклание.
Луна еще не поблекла, когда Дойно проснулся от стонов Карела.
— Что с тобой, Карел?
— Ничего, я сплю.
— Возьми-ка градусник, у тебя, вероятно, жар.
— Оставь, Дойно, нет у меня жара.
Скоро Карел снова заснул и опять начал стонать. Потом уже завыл. Он выл как зверь, что спасается бегством, но то и дело застывает на месте, чтобы громким жалобным воем выдохнуть из себя ужасающий страх.
Дойно разбудил Карела и налил ему немного рома. Карел сперва сопротивлялся, а потом с жадностью выпил.
— Ох, и дурак же я, надо было сразу, как я узнал об этом деле, напиться, напился бы, не мучился бы так. Дай мне бутылку! — Он пришел в себя. — Только не пытайся мне внушить, что это хороший ром, это самый дешевый, какой только можно тут раздобыть. Ты перешел на сторону правящего класса, а живешь в убогой комнатенке и по глоточкам хлебаешь самое дешевое пойло. Пьян я или нет, это к делу не относится, к делу относится правда, как говорил Андрей. Правда существует, я тебя предупреждал. Предупреждал — именно этого слова мне сейчас говорить и не следовало. Я от него трезвею. Дай мне еще выпить.
У Дойно ничего больше не было. Он склонился к Карелу и настойчиво спросил:
— Кого надо предупредить?