Они посмотрели в правое верхнее зеркало. На улице слышны были приближающиеся шаги. В поле их зрения попала юная парочка, оба с тяжелыми рюкзаками, одеты они были тоже одинаково: синие спортивные рубашки, шорты, сандалии. Они шли, держась за руки. Возле ограды они остановились, девушка нагнулась поправить ремешок на левой сандалии. Разговор их был слышен так, словно они находились тут же, в холле.
— Конечно, я же тебе сразу сказал, что она неверно о тебе судит, и если бы она лучше знала тебя…
Девушка перебила его:
— Незачем ее убеждать, тебе должно быть просто безразлично, что она обо мне думает.
Они пошли дальше.
Для них светило солнце, все дороги были им открыты, их ждали леса и рощи — они вызывали полное доверие, даже не подозревая об этом. Дойно показалось, что он с незапамятных времен сидит в этом доме, что он пленник, всеми забытый и забывший весь мир. И все-таки ему надо сейчас встать и уйти. Поэт не обманулся, хотя был обманут. Ритон давно мертв, и взор его вновь обратился к водорослям. Но Оттокар Вольфан был человеком загадочным. Он пошел дурным путем, чтобы служить великому делу. И слишком поздно отвернулся от этого ремесла и попал под колеса машины, которую сам же и выдумал.
— Выходит, моя поездка была, увы, бессмысленной, — начал Дойно, он хотел добавить еще две-три фразы и уйти.
Вольфан, казалось, его не слышал и заговорил:
— Я уже годами обдумывал этот шаг, в последние месяцы мысль о нем так завладела мной, что я лишь на краткое мгновение мог от нее отделаться. И конечно, мне все время казалось, что сразу после разрыва придет такое чувство освобождения, что оно перевесит все, даже угрозу смерти. Но этого чувства нет. А как было с вами? Вы порвали с ними год назад, значит, вы уже прошли все стадии, это чувство, оно вам знакомо? Есть оно у вас теперь? — Вольфан наклонился вперед, создалось впечатление, что голова его как-то отделилась от тела, ни дать ни взять посмертная маска. Дойно отвел глаза и тихо произнес:
— Это была невыразимая грусть и желание больше не быть.
— Вот, значит, с какого разочарования начинается освобождение от этого рабства!
Он говорил как будто сам с собой, опять утонув в глубоком кресле, рот его исчез за отворотом пижамы.
— «Хочу в деяньях быть поэтом, а не в одних словах», — это написал молодой Ритон, а Вольфан ощутил разочарование от того, что никак не мог освободиться от деяний.
— Так я пойду, — привстав, сказал Дойно.
— Зачем? Поешьте сперва, вот там, в кладовой, вы найдете много вкусных вещей. Я пока уйду переоденусь, а вы тем временем поглядывайте иногда, что делается. А может, я еще и пойду с вами, просто так, как будто ничего и не было. А сейчас возьмите-ка вот эти два листочка, это мое письмо, газеты опубликовали только выдержки из него.
Вернувшись, он выглядел преобразившимся — в элегантном сером костюме он казался почти красивым. Все повадки уверенного в себе мужчины. Не портило его и то, что волосы, аккуратно зачесанные назад, прикрывали тонзуру.
— Ваше письмо, Вольфан, прекрасно написано, безусловно, ваши обвинения весьма остры, ваш приговор не подлежит обжалованию, но вы, конечно же, чересчур оптимистичны.
— Оптимистичен? — Вольфан рассмеялся, смех его звучал как-то по-мальчишески.
— Вот, к примеру, вы пишете: «Вам не удастся больше обманывать мир. Международный пролетариат будет судить вас за ваши злодеяния, вы раскаетесь в своих преступлениях. У мира хорошая память». Нет, дорогой мой Вольфан, я бы не стал полагаться на хорошую память мира. Если они победят нас, то Сталин через сто лет будет считаться не сыном грузинского сапожника, а сыном Божьим. В новых церквях с благоговейным трепетом будут произносить его имя и молить о защите. Детям в школах будут внушать, что мы покушались на его жизнь и лишь его святая невинность служила ему щитом и защитой. Поэтому ему вовсе и не надо умирать, чтобы освободить людей.
— Вы слишком мало едите и слишком много читаете Библию, Фабер. Я только сейчас это замечаю.
— Ничего вы не замечаете, Вольфан! Сядьте, я вам расскажу, как из монотеистической искупительной религии нескольких бедняков возникла церковь. Правда, это вас не развеселит, но вы поймете, что игра всегда крупнее, нежели люди в нее играющие.