Руки Вольфана потянулись к трубке, а когда Дойно вырвал ее, он сказал, словно от всего отрекаясь:
— Оставьте, я не могу больше держать женщину перед дверью.
— Но это же безумие! Она успокоится и уйдет.
— Оставьте, Фабер, вы ничего не понимаете, вы же не знаете…
Он повернул рычажок влево и произнес:
— Да, Маргит, это я.
— Георг, наконец-то! Не заставляй меня больше ждать, я больше не могу, слышишь, Георг, не могу!
Она подняла голову, ее лицо троекратно отразилось в зеркале — почти совсем плоское посередине и словно бы приплюснутое по бокам.
— Сейчас я тебе открою, — сказал он, и тут же, разом, напряжение отпустило его, лицо исказила такая усталость, которая мгновенно прогоняет похоть, ибо к усталости примешивается отвращение и презрение к самому себе.
Он стал возиться с устройством, отпирающим двери, но Дойно дернул его за рукав, и Вольфан вновь поднял глаза: у женщины в руках был какой-то блестящий металлический предмет. Им она сбивала каблук со своей левой туфли — резкими движениями, торопливо, словно боясь, что ее застанут за этим занятием. Каблук упал на нижнюю ступеньку, она подняла его, хотела, видно, выбросить, но потом зажала его в левой руке. Правой она сдвинула на затылок берет, пригладила волосы. И только тут улыбнулась.
Когда открылась внутренняя дверь, Вольфан, сгорбившись, медленно, словно боясь споткнуться, пошел ей навстречу. Она сделала один шаг, замерла, дважды назвала его по имени и лишь тут кинулась к нему. Он протянул ей руку, она не взяла ее, а прижалась к нему. Его руки болтались как плети, глаза были закрыты. Она сказала:
— Георг, бедный мой мальчик!
Он склонил голову ей на плечо и стал всхлипывать, редко, негромко. Она гладила его по волосам.
— Прости, Георг, я слишком долго заставила тебя ждать. Ты был так одинок.
— Мне, вероятно, следовало разбудить вас раньше, но вы так сладко спали.
Дойно медленно открыл глаза.
— Ну а теперь, Фабер, скажите, что я последний болван.
— Который час?
— Вы спокойно успеете к поезду. Маргит как раз варит кофе, выпейте с нами. А если хотите выспаться, переночуйте здесь, комнат и кроватей больше, чем достаточно.
Дойно встал, надел пиджак, взял плащ, служивший ему подушкой, и направился к двери.
— Вы неверно оцениваете ситуацию, Фабер. Послушайте меня! Я был первым мужчиной у Маргит, а она была моей первой женщиной, это немаловажно. Вы согласны? Ее прислали, чтобы заманить меня в ловушку. Она сначала отказывалась, но потом ей пришлось сдаться. Все это она сама мне рассказала, потому что за те несколько часов, что мы пробыли вместе, она поняла, что не в состоянии отдать меня им на расправу. А теперь послушайте, Фабер, даже если бы я точно знал, что эта женщина хочет меня ликвидировать, знаете, что бы я сделал? Ничего! Ибо ее поступок был бы ее приговором мне, и таким страшным, что я даже не хотел бы его избегнуть. Вы понимаете? Вы согласны?
— Займитесь-ка всей вашей никому не нужной техникой, я хочу выйти отсюда!
— Погодите! Я хочу поблагодарить вас! Кроме того, у вас нет денег, вы из-за меня потратились, я хотел бы, по крайней мере, возместить…
У двери Дойно обернулся и в последний раз смерил его взглядом. Это был гениальный организатор, величайший из полицейских, шеф широко разветвленной тайной службы: какое множество людей рисковало своей свободой и даже жизнью ради выполнения его приказов. И вот он стоит, уже мертвый, ибо отдан приказ, согласно которому он должен умереть.
— Так или иначе, мы еще встретимся, — сказал Вольфан, — мы еще вместе предпримем немало важных акций. Ведь благодаря Маргит я, можно сказать, вырвался из западни.
Дойно кивнул и вышел из дому.
У него было такое ощущение, будто он попал наконец в упорядоченное пространство. Белая дорога, узкая тропинка, ведущая к опушке леса, с другой стороны Дороги поля и далеко на горизонте сияющие серебристой белизной вершины гор — все это было не «снаружи», все окружавшее его было заключено в его душе. У этого мира были все основания для довольства собой: возможное было для него реальным. Его движение начиналось и завершалось вновь и вновь образующимися совершенными кругами. У него не было конца, не было цели, а значит, не было ложной цели, ничто здесь не было напрасным.
День стоял дивный, теплый, но не жаркий, и свет был не слишком ярким, приятным для глаз. Но Дойно, медленно идущий по дороге, чувствовал, что эта иллюзия не может долго длиться. Скоро появится отчетливая мысль о тщетности всех его действий. Любой поступок оказывался пустым жестом, ничего не дающим. Это как в детских снах, когда бежишь, убегаешь от Смерти и не можешь сдвинуться с места, кричишь и не можешь издать ни звука — столько неимоверных усилий и — ничего. Мир, расколотый надвое мир: всюду одни причины, и нигде никаких следствий.