Мара собиралась убить Славко, а в результате — крохотный эпизод, убого комичный, как неудачная игра слов; он отправился предупредить человека о готовящемся покушении, вывести его из зоны смерти — в результате разговор немого с глухим; Эди со своими людьми уже несколько месяцев добивается разрешения на работу, и все ни с места. Они проедают свой жалкий капитал, спорят о новых моделях игрушек, о пересмотре социологической схемы и о том, не следует ли им махнуть рукой на весь проект и взять пока в аренду большую ферму.
Но ни у кого всерьез не возникала мысль положить конец своей жизни, отчаяние все еще было нетерпением надеющихся.
Дойно уже перестал ждать, когда же иссякнет последняя капля надежды. И не было Бога, который мог бы его избавить от нее. Он был обречен надеяться.
— Я оказался прав, вы могли бы и не ездить, Дион, — сказал Штеттен.
Теперь и Джура склонился над газетой. Две фотографии, нарисованная схема и сообщение об убийстве Оттокара Вольфана занимали почти половину первой полосы. На третьей сообщались дальнейшие подробности. На фотографии Вольфан был изображен девятнадцатилетним юношей, очень красивое, но нельзя сказать чтобы открытое лицо, плоская соломенная шляпа. Руки сложены ковшиком, и оттуда, как из земли, торчит цветок. Рядом помещена фотография трупа: глаза, раскрытые в безграничном изумлении, вздернутые брови, рот страшно искажен, словно разорван, губы потрескались. На схеме было обозначено место, где стояла машина, и место, слева от радиатора машины, где жертву настигла пуля, выпущенная с расстояния 5–6 метров из-за какой-то кучи, он был, как писала газета, «буквально изрешечен шестнадцатью пулями». Наконец обозначено было и место, где скрывались оба убийцы. К этому месту вела пунктирная линия, означавшая шаги женщины, спешившей из машины к сообщникам, пока они не разрядили свои пистолеты. Единственный — случайный — свидетель преступления видел, что женщина хромала. О том, как она была одета, он ничего сказать не мог. Он не помнил, в плаще она была или без.
— «Кровь алым цветком расцвела у него на груди», — процитировал Джура. — Красиво сказано, так и быть, прощаю автору эту красивость, я бы так, во всяком случае, не смог. Автора, видно, привлекла параллель между двумя фотографиями. Этот цветок на груди, и как раз на том самом месте, которое потом, благодаря верной и любящей женщине, изрешетили пулями, естественно, наводит на размышления. Но с другой стороны, это самой жизнью преподнесенное, готовое к употреблению, сравнение принципиально неприемлемо. Вообще символов следует остерегаться так же, как и женщин, которые сшибают каблуки с туфель и таким финтом выманивают очень хитрого мужчину из укрытия: вперед, к сапожнику, вперед, к смерти!
— Непостижимая глупость! — нетерпеливо вставил Штеттен.
— Не глупее, чем история о Самсоне и Далиле или об Олоферне и Юдифи, — отвечал Джура. — Для художников такие анекдоты — просто клад. И оперным либреттистам тут есть чем заняться, а больше они ни на что не годны. Вот уже пять тысяч лет в распоряжении писателей всего-навсего пять сюжетов, всегда одних и тех же и…
— Пять? — насмешливо переспросил Штеттен. — Друг мой, вы очень преувеличиваете!
— Возможно, ну, скажем, три сюжета, два трагических и один комический.
— В данный момент вас больше привлекает комический. Эта подлая ликвидация вас, видимо, не возмущает. Злоупотребление любовью в целях низкого убийства, лейтмотив нашей эпохи, кажется, не слишком вас интересует.
Дойно перебил профессора:
— Женщина, может, и любила мужчину, и даже в эти три последних дня, которые они пробыли вместе. Даже когда они садились в машину, она, может, еще надеялась на чудо, на то, что она все-таки не скажет Вольфану: «Подожди немного, мне что-то опять нехорошо». Но она не позволила себе это чудо.
— Ладно, — сказал Джура. — Дездемона вырывает кинжал из рук Отелло и закалывает супруга, Ромео умирает, а Джульетта остается жить. Но что нам-то делать с этими героическими вдовами? Выдать их замуж? А почему бы и нет? Но тогда мы опять займемся комическим сюжетом, который и без нас не захиреет. Все это можно было бы, например, так подать…