Штеттен слушал его с все возрастающим интересом: Джура был из тех рассказчиков, что еще в незапамятные времена ходили по славянским деревням. Он был родом из Византии, не из Рима. Эта мощная лысая голова, широкий, до смешного подвижный рот, большие, чарующие глаза византийской мадонны на чувственном лице — в его святость верилось так же, как и в его неукротимую греховность.
И в противоположность ему Дойно — сын своей расы, своего народа, тысячелетиями уже обитающего в городах. Для него все три сюжета, два трагических и один комический, давно уже слились воедино. Любое сражение было сражением с ангелом, на возвращение которого надеялись, чтобы одержать над ним победу. Ибо потерпеть поражение даже от ангела было бы невыносимо.
Эти два человека, таких разных, но тем не менее по-братски привязанных друг к другу, должны быть непобедимы, думал Штеттен. Но они уже повержены, обречены, как капли дождя на палящем летнем солнце.
Дойно ушел, отправился на поиски Карела. Поиски были тщетны. Он напал, совершенно случайно, на след женщины. Она скрывалась в Париже. На сей раз презрение к ней оказалось слабее сочувствия. Все эти Маргит, Карелы, Вольфаны — все они были сообщниками и жертвами одновременно. Как эпоха, что их сформировала, они были достойны презрения, опасны и жалки одновременно.
Глава третья
— Я пришла за тобой. Как я тебе сегодня нравлюсь, Дойно?
— Сегодня ты еще красивей, чем всегда, Релли, ты похожа на женщину, решившую вновь завоевать мужчину, которого знакомство с семнадцатилетней девочкой заставляет пересмотреть все свое прошлое.
— Тебе бы романы писать.
— Нет, Релли, это так скучно, подробно описывать, как девица соблазняет мужчину. Твой коллега Джура утверждает, что у вас, писателей, уже тысячелетиями существуют всего лишь три сюжета. И вам приходится все больше сгущать их, чтобы потом снова разбавлять. Вы все Пенелопы; впрочем, она была добродетельная женщина, но…
— Я решила не быть больше добродетельной женщиной. Сейчас я тебе представлю Джеральда, это мой избранник. Надеюсь, он тебе понравится.
Тон ее был иронический, но говорила она всерьез. В сущности, я ведь совсем не знаю, как она живет, подумал он в некоторой оторопи. Мы же не даем ей вставить слова. Рукопись ее последней книги я куда-то задевал, не прочитав ни строчки. Я отношусь к ней так же скверно, как будто она все еще моя жена, хоть мы и разошлись больше двенадцати лет назад.
— Сядь, Релли, нет, не сюда! Не надо смотреть на обои, лучше смотри на дерево. Ну, так что стряслось?
— Отчего ты людей любишь куда меньше, чем деревья, хотя даже названий их никогда не знаешь? Почему деревья для тебя всегда чудо, почему…
— Ты не это хотела сказать. Ты несчастна, почему?
— И тебе не стыдно об этом спрашивать? Ты же только хочешь узнать, почему я не хочу больше быть несчастной? Когда я вижу озабоченно наморщенный мальчишеский лоб Джеральда, я понимаю, он раздумывает, в какой ресторан ему меня повести или осмелиться ли ему взять меня под руку, идя по бульвару Монпарнас, или не пригласить ли меня на коктейль к его американским друзьям, или не слишком ли много он говорил о себе, не кажется ли он мне немного ограниченным, и не лучше ли утаить от меня, что однажды его чуть не совратил мужчина. И я в присутствии мужчины, отягощенного такими заботами, чувствую себя счастливой. Я сыта вашими проблемами, я их ненавижу, это бессмысленное мучение и к тому же страшная тоска. Понимаешь, Дойно? Теперь, когда Паули опять за городом, мне вдруг пришло в голову, что у меня вовсе нет причин бросаться в Сену. И тут подвернулся Джеральд. Благодаря ему я снова вспомнила, что я женщина, что на свете есть не только Гитлер и Сталин, не только префектура, которая не дает вид на жительство и разрешение на работу, не только ваши большие и грандиозные перспективы, а еще масса людей, которые живут по-настоящему, просто — живут. Будет война? Плохо ли, хорошо ли, но это будет потом. Пока нет войны, значит, мы живем в мире. Почему ты меня не перебьешь, не давай мне больше говорить! Если ты не помешаешь мне говорить, мне станет так себя жалко, что я зареву. У меня распухнут веки, я буду хлюпать носом и весь вечер сморкаться. Так что уж лучше произноси свои речи, они отбивают у меня охоту говорить о себе.
— Ты же любишь Эди, при чем здесь какой-то Джеральд?
У него все еще отличный слух, подумала она, но я теперь для него только материал для систематических наблюдений: судьба эмигрантов — роль женщины в эмиграции — можно различить три характерные позиции и т. д. …
— И Эди тебя любит, — опять начал Дойно, — и ты любишь его, тут ничего не изменилось.