Ильминг не сразу сумел проникнуть в эту тайну, лишь потом он распознал, что эти тонко нюансированные замечания ловко слеплены из готовых формулировок, так сказать, элитарные клише. Когда же он наконец все это обнаружил, он был весьма неприятно удивлен, но ему не составило труда убедить себя в том, что уж его-то книги действительно читались. Ему нужен был этот самообман. Сам он довольно быстро научился не читать.
— Людям вроде нас с вами, — сказал он, обращаясь к Штеттену, — мюнхенская капитуляция западных держав, естественно, не показалась неожиданной. Мы-то знаем, что это решение будет отменено не на Рейне, а на Одере, Висле, Днепре или Неве. Русские ли окажутся победителями или немцы, важно лишь для этого десятилетия. Но в дальнейшем это не существенно. Ибо в конце концов обе эти континентальные державы объединятся, дабы завоевать весь мир. Это конец Запада.
Произнося свою речь, он поглощал пирожные, он не пообедал в расчете на этот визит. Правда, зарабатывал он больше многих своих коллег-эмигрантов, но его пристрастие к мальчикам требовало больших расходов. А то, что он утаивал от своих «мальчуганов», они у него крали.
Джура и Дойно уединились, и отвечать Ильмингу должен был Штеттен. Но он терпеть не мог Ильминга, тот навевал на него скуку. Ни одной его книги Штеттен не прочел до конца.
— С тридцатого сентября тысяча девятьсот тридцать восьмого года будущее принадлежит германо-славянской империи, — возвестил Ильминг. Слегка помедлив, он отодвинул от себя пустую тарелку. И так как Штеттен по-прежнему молчал, то Ильминг продолжил: — Никому не возбраняется любить Францию, художники и впредь будут съезжаться в Париж, тайны весенней моды и впредь будут здесь витать в воздухе, но это и все. Hep, hep — est perdita[108]. Я получил приглашение из Москвы. Государственное издательство купило право на издание всех моих книг. Великолепный аванс! Я до сих пор еще медлил, но теперь решено. Кратчайший путь назад в Берлин лежит через Москву.
— Зачем же такой окольный путь? — спросил Штеттен, не глядя на Ильминга. — Почему бы вам не поехать прямо в Берлин?
— Хотя бы уже потому, что я ненавижу Гитлера и его клику! Но тут есть и иная причина: его мещанский флирт с другим комедиантом, Муссолини, ввергнет рейх в пучину бед. Одни мы не сможем осуществить великий план, а Италия не союзник. Гитлеровское безумие отдаляет нас от единственно надежного, самой природой и историей данного союзника — России. Поэтому я еду в Москву.
— Но вопрос режима…
— …мещанский вопрос, мой дорогой профессор.
— Между тем бесправие, концлагеря, тотальное господство лжи…
— Пожалуйста, не разочаровывайте меня! — перебил его Ильминг. — Учитывая все террористические акции, третий рейх до сих пор уничтожил разве что один боеспособный полк, ну, допустим, два — разве это много? Не стоит и разговору! Сталинская Россия ликвидировала, вероятно, армейский корпус, ну, скажем, даже два армейских корпуса — разве это много? Крошечное, едва уловимое землетрясение! На арену выпускают людей из массы — они верят, что будут творить историю. Собрать бы однажды их всех вместе и разъяснить, что они нужны лишь в качестве зрителей, а лучшие из них — в качестве статистов, которые время от времени могут кричать, изображая шум за сценой. Маленькое, хорошо организованное землетрясение будет только полезно.
Джура, вместе с Дойно вернувшийся в комнату, заметил:
— Господин фон Ильминг, я вижу, вы весьма благосклонно относитесь к землетрясениям. Чтобы образумиться, вам следовало бы пережить хотя бы одно.
— Исключается, я не принадлежу к массе, так же как и к свите.
Теа заметила все возрастающее беспокойство Йозмара и, чтобы опередить его, сказала:
— Тридцатого июня убили ваших друзей, сами вы чудом спаслись. Из моего дома вас забрали эсэсовцы — увели, как скотину на бойню. Я никогда этого не забуду, Йохен. После всего этого вам бы следовало говорить совсем иначе!
Ильмингу было неприятно это напоминание. Он замешкался, подыскивая подходящий ответ, патетический, «великое слово», или хотя бы самый наипростейший.
— Да, я был во власти этих извергов, но они так меня боялись, что не решились даже пальцем тронуть. Есть люди, под ногами которых земля никогда не дрожит.