— Вы это читали? — спросил Штеттен, обнаруживший объявление в газете.
— Да, сегодня утром. Всюду расклеены плакаты. Я сразу же пошел к Верле. Он будет хлопотать, чтобы вас не интернировали. Я жду его звонка, он безусловно добьется. В вашем досье имеются вполне убедительные доказательства вашей антифашистской позиции, а кроме того, вам до семидесяти осталось всего четыре месяца.
— И это все, что вы имеете мне сказать? — спросил старик, газета шуршала в его трясущейся руке, подбородок дрожал. — Мне сначала отказывали в визе и в виде на жительство именно потому, что точно знали, что я антинацист, а теперь людей вроде меня отправляют в лагерь, потому что они родом из Австрии или Германии? Неужели вы не понимаете, что это значит, не видите в этой мелочи дурного предзнаменования? Я не пойду в лагерь! То, что меня посадили нацисты, было в порядке вещей, но то что здесь, во имя свободы и демократии, меня лишают свободы — этого я не перенесу.
Дойно тщетно пытался его успокоить или хотя бы отвлечь. Наконец явился Верле, он принес плохие новости. Было предусмотрено сделать исключения для некоторого количества лиц, но хитрость состояла в том, что это касалось только лиц политически активных. А Штеттена к ним не причисляли. Верле посоветовал ему подчиниться требованию, дабы быть en règie[115]. Через несколько дней его наверняка удастся вызволить. В конце концов, эти меры вполне осмысленны, ведь надо же перепроверить все досье, среди эмигрантов легко могли затесаться и шпионы. Война от всех требует жертв, время легкомыслия прошло, следует одобрять все меры, направленные на победу. Дойно возразил:
— То, что среди эмигрантов могут оказаться агенты гестапо и других полицейских ведомств, более чем вероятно. Однако в их задачи входит не военный шпионаж, а слежка за беженцами, представляющими наибольший политический интерес. У шпионов есть надежные паспорта, и как правило они граждане нейтральных или союзных государств. Почему вы думаете, что полиции легче будет выловить нескольких шпионов, если она арестует всех эмигрантов?
— Простите, мой дорогой коллега! — в нетерпении воскликнул Верле. — Но я в любом случае не могу одобрить, что вы критикуете меры, принимаемые нашим правительством!
Штеттен подошел к двери и открыл ее.
— Господин Верле, благодарю вас за ваши усилия, — холодно проговорил он.
— Но, Штеттен, я прошу вас, не будьте столь нетерпеливы, я сам провожу вас до ворот стадиона.
— Никто меня провожать не будет, я туда не пойду. А то, что мы видимся с вами в последний раз, я хочу довести до вашего сведения. Я идентифицирую мою страну с ее правительством и осуждаю ее. Если вы истинный патриот, то вы должны быть благодарны мне за то, что я Францию ставлю выше ее правительства. Его я критикую, дабы мне, старику, не пришлось отречься от любви, пронесенной через полсотни лет. Adieu!
Верле позвонил под вечер. Он хоть и был обижен, но тем не менее позаботился о своем старом друге. Он привел все мыслимые доводы, чтобы Дойно убедил Штеттена сдаться. Под конец он сказал:
— Вы, как поляк, как гражданин союзного государства, должны же понимать!
Дойно ответил:
— Дело не в моем понимании, а в вашем. Штеттен отказывается не по личным причинам, не из страха перед лагерем. Его собственный случай представляется ему не столь важным, но весьма характерным, что вполне справедливо. Он отказывается быть соучастником в акции, которая оскорбляет его мировоззрение. В этом случае он ни за что не сдастся. Поэтому-то я и уважаю его уже не первый десяток лет, вернее, и поэтому тоже. Как бы я мог его убеждать?
Это была страшная ночь. Несколько раз начинали выть сирены, но они больше не спускались в подвал. Штеттен говорил непрерывно, все больше и больше горячась. Дойно уже стал бояться за старика, что полуодетым сидел на кровати, дрожа всем телом, с домашней туфлей в руке, пылко жестикулируя, с лицом бледным и осунувшимся.
— Оставьте меня в покое с этим халатом! — кричал он, желая перекричать сирену. — Вы что, не понимаете, что всегда ошибались? Я знаю вас больше двадцати лет, и вы всегда проповедовали нечто ошибочное. Русскую революцию, пролетарскую революцию в Германии, в Китае и бог весть где еще! А потом, когда у вас ничего этого не осталось, возникла Россия — надежнейший союзник. А когда явился этот бедняга из Сибири, вы его бросили, оставили наедине с его правдой и мукой, спасаясь от которой он бросился под колеса поезда. А теперь, теперь вы доверяете этому правительству! И вы осмеливаетесь уговаривать меня отдаться в руки этой полиции! А что будете делать вы, Фабер, если в один прекрасный день эта самая полиция передаст нас в руки гестапо? Как заложников или в обмен, как…