— Профессор, прошу вас, как вы можете!
— Молчите, я больше не могу выносить вашей болтовни, этого непробиваемого еврейского оптимизма! Отвечайте мне на простой вопрос: Польша будет теперь выдавать немцев, да или нет?
— Сейчас ведь только первые дни, надо подождать. Наверняка у французского Генерального штаба есть план, какая-нибудь грандиозная операция…
— Нет, я вправду не могу вас больше слушать. Из-за вас мы не эмигрировали, вы слепец или сумасшедший. Вы…
Около двух часов ночи у Штеттена случился сердечный приступ. Он лежал, тяжело дыша, совсем ослабевший, и отказывался от всякой помощи. Дойно он не желал подпускать к себе.
Когда наконец пришел врач, ему уже стало лучше. Доктор Боленски был поляк, он не имел права заниматься частной практикой, выписывать рецепты. Он посоветовал сердечное средство и обещал прийти еще раз вместе с французским коллегой. Вероятно, может понадобиться электрокардиограмма. Ничего страшного, сказал он Дойно в коридоре, но этот приступ может быть предвестьем самого страшного. Так или иначе, а о том, чтобы старик отправлялся в какой-то лагерь, и речи нет, медицинская справка на некоторое время избавит его от лагеря.
— Ах, уже день! Я хорошо спал, без всяких снов. Бедный мальчик, вы, должно быть, смертельно устали, пойдите поспите.
— Нет, я подремал на стуле и тоже только что проснулся. Вам лучше, это сразу заметно.
— Дайте мне руку и скажите, что вы меня простили! Я был зол и несправедлив к вам, излил на вас весь яд, который скопился скорее в моем теле, чем в душе. Следовало бы почитать что-нибудь по психофизиологии, чтобы лучше понимать подобные состояния, а может, даже научиться преодолевать их. Я всегда надеялся, что не стану злобным стариком, но…
— Вы вовсе не злобный. Скоро придет врач и принесет справку. Поспите еще немножко.
Доктор Боленски — теперь он был в польской офицерской форме — пришел под вечер в сопровождении пожилого французского коллеги. Доктор Менье вынужден был сперва отдышаться после подъема по крутой лестнице. Он сел на кровать, дыхание медленно приходило в норму. Он был среднего роста, хрупкий, с открытым лицом — светлые молодые глаза, насмешливый рот — и прекрасными умными руками. Он внимательно оглядел комнату, затем Дойно и лишь потом обратился к больному. Он хотел его внимательно осмотреть, хотел остаться с ним наедине. Польский врач простился со всеми, через несколько часов он покинет Францию. И сложным путем будет добираться до Польши. Дойно ждал больше часа, пока Менье не постучал к нему.
— Если бы Боленски мне сказал, что вы так высоко живете, я бы не пришел, я не могу уже позволять себе такие восхождения. И если бы утренние вести из Польши были не так плохи, я бы тоже отказался. Странно, как все взаимосвязано! Так или иначе, я рад, что я здесь. Барон фон Штеттен человек весьма примечательный.
Дойно ждал, что Менье сообщит ему о результатах осмотра, но старый врач не спешил. Пока он говорил, его глаза все время блуждали по комнате, глаза старого, благодаря опыту и удаче уверенного в себе диагноста, который знает, что видит много больше, чем другие, и понимает еще больше, чем видит. Но время высокомерия для него миновало, он-то это знал, а другие не распознали перемены. Вот уже несколько лет он жил в ожидании внезапной смерти. Он не слишком ее боялся, нет, но эта угроза завладела его жизнью, разрушив даже его способность наслаждаться. «Польза знания весьма относительна». Эта простая истина целиком его захватила: под конец его жизнь станет rigolade[116], шуткой с плохим исходом. Менье жил в окружении большой семьи, всеми способами показывающей ему свою от него зависимость, он был знаменитый врач, многими почитаемый. Однажды он заснул и вскоре проснулся от боли в левой руке, и тогда он решил составить список имен. В него попали те, кто был ему близок, те, кто полагал, что тесно с ним связан. Их оказалось на удивление много. Внизу он написал: «Окруженный любовью всех вас, я умираю таким же одиноким, как новоиспеченный клошар в Hotel-Dieu».
— Вам, конечно, не терпится узнать, что же с бароном. Да, он старый человек, и прошлой ночью легко мог умереть. Если бы вы с ним вместе уехали в Канаду, он бы сейчас был здоровее. Он рассказал мне о ваших мотивах, они делают вам честь. Во всяком случае, где бы ни находился барон Штеттен, жизнь его в опасности, поскольку он странным образом умеет быть несчастным с такой интенсивностью, которая присуща разве что юноше. А для стариков это очень скверно. Им больше на пользу определенный эгоизм, известное равнодушие к страданиям других. Нам, старикам, хватает своих проблем, мы хотим долго жить, у нас слишком мало сил, чтобы растрачивать их на других.