Потом началась эпидемия — тиф и оспа. На его глазах умерли родители, сперва мать, а через несколько часов отец. Сестра лежала на полу между трупами родителей и кричала: «Не уходите, не оставляйте нас, мы же ваши дети, не оставляйте нас!»
Их хоронили ранним утром, ему самому пришлось прочесть молитву сначала над могилой отца, потом над могилой матери: «Да возвысится, да святится имя Его…» Буквы расплывались перед глазами, белобородый учитель медленно подсказывал ему слова молитвы, а Дойно повторял, слово в слово. Он боялся упасть, но тут заметил ольху позади могил и уже не спускал с нее глаз, так он смог устоять.
Многие умерли в ту зиму. Обычно под утро раздавался где-то жалобный плач, утром покойников забирали, причитания заглушали дребезжание кружек для сбора пожертвований и крики сборщиков: «Добрые дела спасают от смерти!»
На кладбище поженили двух бедняков. Он — хромой и полуслепой нищий, она — сирота с седыми волосами. Все ждали чуда от этой свадьбы. Чудо проявилось лишь через несколько недель, оно пришло вместе с весной. Эпидемия медленно пошла на убыль.
А потом вновь завязался бой за плацдарм. От снарядов загорались дома. Люди искали спасения на кладбище. Но и там рвались гранаты. Убило молоденькую девушку и женщину с младенцем на руках, вырвало из земли могильные камни, разворотило могилы.
Вскоре после этого Дойно с сестрой покинули городок. Рано кончилось его детство. Он часто возвращался мыслями к тому юному солдату, к его босым ногам. И к табуну раненых лошадей, которых после боя вели через городок, к серой кобыле, у которой были выбиты оба глаза. Об этой кобыле он плакал так, как только мертвый мог бы плакать о себе, пережив свою смерть. Никогда не забывать, никогда не забывать, твердил он себе тогда.
Позднее — это было вскоре после провозглашения Республики в Вене — он участвовал в стихийно возникшей демонстрации. Люди несли кое-как написанные плакаты: «Да здравствует Австро-Германская республика Советов!» Они шагали по переулкам к парламенту, их остановили, в них стреляли. Какого-то мужчину ранили в руку, он закричал. Все бросились в ворота дома. Один долговязый, однорукий — он был в военных брюках и без пальто — все время икал. Бородатый мужчина возмущался: «Прийти пьяным на демонстрацию — это преступление против революции! Позор!» Однорукий с трудом проговорил: «Я не пьяный, я сам не пойму отчего…» И упал. Бородатый склонился над ним и прошептал: «Прости, товарищ, я не хотел обидеть тебя!» Потом у него обнаружили рану, она почти не кровоточила. Покойника понесли по улицам. Кто-то запел печальную песню: «Вы жертвою пали…» Но их там было слишком мало, и слова песни знали только двое. И не ясно было, куда нести тело. В конце концов его отнесли в морг городской больницы. И разошлись кто куда.
Это было еще до полудня, и Дойно опоздал на лекцию всего на несколько минут. Аудитория была переполнена. Штеттен пребывал в прекрасном расположении духа и как раз собирался выставить в смешном свете одного католического историка, который в своей последней работе определил средневековье как «единственное время расцвета Запада». Дойно напряженно вслушивался в лекцию, словно существовала какая-то связь между тем, что говорил этот умный человек, и смертью однорукого, которого они отнесли в морг.
Двадцать лет и семь месяцев прошло с того утра. И вот он стоит у смертного одра того умного человека, в доме по автостраде номер 341, неподалеку от Арраса. Его не занимало, что будет с трупом. Так же не важно было, что сталось с трупом Вассо, или однорукого, или того юного солдата. Даже если Дойно сейчас ощупью проберется к двери и уйдет из дома, Штеттен навсегда останется в нем, и Вассо останется в нем. Никто из живущих не живет только своей собственной жизнью. Не боги даруют человеку бессмертие. Человечество бессмертно, пока на земле жив хоть один человек.
Он соскользнул на пол, прислонился спиной к стене, подтянул повыше колени и закрыл глаза. Воспоминания как кинокадры сменялись перед его взором, и все они представляли ему любимого учителя. Уже ни одна мысль не могла заслонить его от печали, глаза наполнились слезами, но он не плакал. Он обеими руками сжимал окарину, словно боялся выронить.
Сияло солнце, в тени деревьев было холодно. Он видел залитую солнцем рощу, кто-то звал его оттуда, он привстал на цыпочки, но разглядеть никого не мог. Сойдя с тропинки, он двинулся на голос, но роща была все так же далека. Он посмотрел под ноги и обнаружил, что по-прежнему стоит на тропинке. Он еще раз сошел с нее, побежал бегом, голос был отчетливо слышен, но едва он замедлил шаг, как снова увидел, что все еще идет по тропинке.