Они поднимались медленно, один за другим, ефрейтор был невменяем, это с ним случалось регулярно, но на сей раз ружье было заряжено. Бернар, белый как мел, поднял руки вверх, сам не замечая, что продолжает декламировать.
— Ты накроешь мне стол перед лицом врага моего, — повторил он дрожащим голосом, когда ефрейтор снял ружье с предохранителя.
Вдруг кто-то скомандовал:
— Внимание! Винтовку — на караул!
Ефрейтор послушался. Все с удивлением смотрели, как к нему подошел Литвак, вырвал у него из рук винтовку и быстрым движением разрядил ее. Пьяный ефрейтор хотел схватить его за глотку, но от пинка полетел на пол. Литвак распорядился:
— Отнесите его в сарай, только раньше оботрите морду снегом! И пусть кто-нибудь посторожит его, пока он не задрыхнет!
Когда он обернулся к остальным, все удивились, что вид у него самый обычный, очки смешно висят на носу, глаза заспанные. Литвак, появившийся у них только две недели тому назад, представлялся им комической фигурой, безобидным деревенским дурачком. В каптерке над ним подшутили и выдали самое уродливое обмундирование. Шинель, времен еще прошлой войны, была ему коротка, на кителе спереди и сзади было по громадному ржаво-красному пятну. Обмотки всегда были плохо намотаны, обтрепаны, ботинки как китайские лодки и, конечно, самого большого размера, какой только удалось отыскать. И шапка его была как-то сверхъестественно мала. Он никогда ее не снимал. Он ел много, жадно и быстро и почти все время спал. Казалось, он спит даже стоя. Его никогда не наказывали, его попросту не считали полноценным солдатом, унтер-офицеры потешались над ним, над его французским языком, который был еще много хуже, чем у других добровольцев. Он говорил вяло, медленно, казалось, все время подыскивая нужное слово и всякий раз находя неверное.
То, что он сделал сейчас, и то, как он это сделал, было куда удивительнее бешеной ярости ефрейтора — это было непостижимо. Он на идиш обратился к Бернару уже в своей обычной замедленной манере:
— Псалмы вполне годятся, чтобы прекратить понос у грудничка или смягчить сердце Господа, чтобы он прекратил погром, но против войны и иностранного легиона это не слишком надежное средство. А если твоему другу Фаберу нужны библейские тексты, то пусть он во время следующей увольнительной купит себе в Лионе Библию.
Бернар ответил:
— Это только из-за писем, потому что Лео сказал…
Литвак не стал его слушать. Пока он шел к двери, все смотрели ему вслед. Да, на нем были те же самые ботинки, это был тот же самый придурок.
Дойно нашел его на улице перед домом. Литвак сказал:
— Судя по тому, как все сейчас обстоит, я должен кое о чем спросить тебя. Дело касается одного моста.
Дойно посмотрел ему в глаза и, чуть помедлив, произнес:
— Белого каменного моста…
— …разрушенного в ночь с семнадцатого…
— …на восемнадцатое апреля тысяча девятьсот тридцать седьмого года, — закончил Дойно.
Это был пароль. Итак, он человек Джуры. — Они пожали друг другу руки, как будто встретились в первый раз и в то же время так, словно были старыми друзьями. Молча они отошли подальше от дома. Занесенная снегом дорога плавно шла на подъем.
— Я воевал в Варшаве. Когда все было кончено, через Румынию добрался до Югославии. Там я встретил Джуру, и Мару, и Альберта Грэфе, который как раз только что приехал. Потом я через Италию попал сюда. Они сперва меня посадили, но в конце концов взяли добровольцем. Миша Литвак — это мое настоящее имя. Ты наверняка уже раньше слышал обо мне, тогда меня звали Сергей Либов.
Дойно остановился и оглядел Литвака, который без шапки и очков выглядел совершенно преобразившимся. Ночь была светлая, от высоких снегов исходило белое сияние.
— Либов! — повторил Дойно. — Уже несколько лет ходили слухи, что Либова нет в живых; то ли погиб в перестрелке с японцами, то ли расстрелян в Челябинске, то ли умер в сталинградском госпитале при невыясненных обстоятельствах.
И вдруг он громко расхохотался: этот придурковатый солдат один из немногих военных гениев русской революции, человек, овеянный легендами. Литвак тихонько подхохатывал. Затем произнес с внезапной серьезностью:
— На сегодняшний взгляд, патетический, героический Либов, наверное, куда комичнее слабоумного добровольца Миши Литвака.
— Не говори ерунды!
— Так или иначе, но я отрекаюсь от Либова! Я бы предпочел умереть, чем не отречься от него! — сказал Литвак. Он опять надел свою шапчонку, обстоятельно насадил на нос очки и принялся вышагивать в своей уморительной манере. Сами того не замечая, они все больше ускоряли шаг, покуда, почти уже задыхаясь, не добрались до околицы соседней деревни. Назад они шли медленнее.