— Если б не этот дурацкий случай, я бы тебе не открылся. Ты тут хорошо устроился, обзавелся надежными друзьями-портняжками, которым пишешь письма.
— В шекспировских трагедиях народ всегда комичен. Этакие олухи, говорят всё что думают и смешат зрителей. Благодаря им можно ненадолго позабыть, что предстоит еще пятый акт.
— Говори со мною точно так же, как с этими своими «олухами». Интеллектуальные разговоры с историческими и литературными намеками наводят на меня скуку. Я больше не стараюсь понимать намеки. Не имеет смысла.
— А сражаться в окруженной Варшаве имеет смысл?
— Конечно нет. Но оставаться зрителем там было бы еще скучнее.
— Ты так боишься скуки?
— Нет. Я ведь сплю. Могу спать всегда и везде. И ничего лучше нет на свете. А ты ведь не любишь тех, кто много ест и много спит. Я это заметил в последние две недели.
— Я же не знал, кто ты.
— А что ты теперь знаешь обо мне, Фабер? Только легенды, может быть, правдивые легенды, но теперь-то что со мной делать? Или с тобой, средним солдатом deuxième classe[120], который только и ждет, что его отправят на фронт, которого нет и, может, никогда и не будет.
— Как ты оцениваешь нынешнее положение?
— Французская армия как гимн распевает слезливую песенку, в которой уверяет, что готова ждать день и ночь, всегда… Солдаты пишут сентиментальные письма и вымаливают у жен карманные деньги, поскольку платят им смехотворно мало, и вдобавок жалуются, что в вино им подмешивают бром для успокоения. Набор непристойных слов, утративших уже всякое значение, заменяет нормальный язык и чувства. А вскоре, похоже, заменит и мужское военное геройство. Твои еврейские портняжки еще не разумеют по-французски, а этот язык они сразу освоили. Не знаю, научила ли польская кампания хоть чему-нибудь французский Генеральный штаб. Но если научила, то я никак не возьму в толк, почему новобранцев обучают так бездонно глупо.
— Завтра обсудим все подробнее. А сейчас пора на боковую, — сказал Дойно. — У меня отличный спальный мешок, так что возьми мое одеяло, тебе же выдали слишком короткое.
— Мы оба еще пожалеем, что встретились. Каждый из нас был погружен в такое приятное одиночество. А теперь, когда нас часто будут видеть вместе, они могут решить, что мы прокаженные.
Опять завьюжило, ветер сквозь щели сарая дул на спящих на соломе солдат. Литвак уже спал, натянув на уши свою уморительную шапчонку и почти закрыв лицо. У всех остальных имелись шерстяные ночные шапки, многим они даже были к лицу. Литвак был самым бедным среди солдат. Он, единственный из всех, не получал ни посылок, ни денег, лишь изредка получал письма. Он никого не ждал. Он ничего не ждал. Он слишком низко скатился. Глубже, чем в пропасть.
Игра в «олуха» продолжалась. Литвак не давал себя втянуть в разговоры о прошлом. Когда вечером они с Дойно шли вверх по дороге, то беседовали как портняжки.
Миша избегал всех политических дискуссий, всерьез уверял, что они нагоняют на него скуку почище, чем подробный отчет о велосипедной гонке между Лодзью и Люблином, имевшей место в 1925 году. Банальность была его защитой, можно было подумать, что он боится даже на мгновение расстаться с нею. Дважды Дойно удалось все же втянуть его в разговор. Один раз речь шла о польской кампании, другой раз — о французской стратегии. Он бесстрастно анализировал причины быстрого покорения Польши, восхвалял военную игру немцев, которые допустили лишь незначительные ошибки. Он верил, что они способны учиться даже на незначительных ошибках.
Замечания о французской стратегии он заключил словами:
— В сентябре французам следовало бы пробиться через Бельгию и Голландию. Они же этого не сделали, то ли потому, что чувствовали себя тогда еще слишком слабыми, то ли из страха перед потерями. Во всяком случае, сейчас уже поздно и на два, три или четыре года рано. Если Гитлер сумасшедший и даст им это время, то у них есть шансы. Если же он нападет в этом году, то выведет из строя по меньшей мере четверть французской армии и оккупирует восточные департаменты — при условии, что французы проявят тот же боевой дух, что и в минувшей войне, и что Генеральный штаб извлечет уроки из польской кампании. Если два этих условия не будут соблюдены, то Гитлер завоюет Францию еще быстрее, чем Польшу.
— Это немыслимо, это исключено! — возмущенно вскричал Дойно.