Вечером Дойно не было на поверке, и появился он только назавтра, поздним утром. Ему дали пятнадцать суток ареста, капрал, как было заранее условлено, отвел его в пожарную будку.
— Такое недоразумение, как интеллигентов, Господь мог создать только в страшном гневе, — приветствовал его Миша. — Ты дал себя посадить, чтобы составить мне компанию. Теперь на свободе нет никого, кто мог бы обо мне позаботиться. Мне опять нужна свежая солома, шоколад, табак, папиросная бумага, а вместо всего этого я получаю тебя.
Дойно расстегнул брюки, живо размотал повязку на животе и на пол посыпались шоколад, табак, зажигалка, папиросная бумага.
— Хорошо, — несколько дружелюбнее проговорил Литвак, — но где же солома?
— Доставка соломы начнется после полуночи, — отвечал Дойно. Он лег на спальный мешок, укрылся шинелью. Из карманов он достал две окарины. Черную он оставил себе, коричневую протянул Литваку. — У меня есть руководство, как на ней играть, но здесь слишком темно. Мне надо бы научиться играть к концу войны.
— Да, к четырем часам вечера после войны. Джура мне рассказывал. Дай мне шоколадку, я ее сразу слопаю, а ты на меня не гляди, тебе же моя жадность не по вкусу. Когда усну, спрячь остальные получше, иначе я слопаю все сразу.
Поздно ночью Дойно проснулся. Литвак сидел, прислонясь к стене, и наигрывал тягучую мелодию, потом он заиграл танец, потом опять какую-то печальную песню. Заметив, что Дойно не спит, он бросил играть и снова улегся.
— Ты напоминаешь мне моего отца, Фабер, но это отнюдь не комплимент. Он — переплетчик в городке, где всего четыре тысячи жителей. Только самые бедные люди изредка отдают что-нибудь в переплет, старый молитвенник или «Пятикнижие» Моисея, поскольку у них нет денег купить себе эту необходимую литературу. Как видишь, он избрал надежную профессию. Сказать по правде, у него есть еще два источника доходов — он флейтист в окрестре, играет на свадьбах и в разных других случаях, когда требуется музыка. Но и на это он не смог бы поднять пятерых детей. Самым главным его занятием всегда было писание писем. За это не так уж хорошо платят, люди, которые просят писать за них письма, обычно не имеют денег, приходится писать им письма в кредит. Но все-таки Америка посылает доллары, два, три доллара, иногда пять, бывает даже и десять. Сумма зависит от множества разных обстоятельств. Мой отец всегда полагал, что его искусство оказывает значительное влияние на сердца американских жертвователей. Короче говоря, он пишет письма за матерей, тетушек, дедушек и бабушек этих американцев, которые, естественно, все родом из нашего городка. Если после трех писем нет ни письма, ни денег, это может означать, что адресат либо умер, либо нищ как церковная крыса. Но может быть, он просто бессердечный человек, а это всегда глубоко обижает писца. Не только потому, что он в таком случае ничего не получает за свои старания, не только потому, что ему точно известно, как позарез нужны деньги его работодателю — куда хуже сомнения в своем искусстве, которые рождает всякая промашка. Поэтому следующее, четвертое, письмо он пишет уже по собственной инициативе, на смеси идиш и иврита, очень умно дозированной. На идиш он просит денег, на иврите доказывает, что благодеяние приносит больше пользы дающему, нежели получающему, на идиш он расписывает нищету просителя, на языке Священного писания он грозит и проклинает жестокосердие. У него есть в запасе на диво подходящие ко всему цитаты, но не приходится сомневаться, что ни один из читателей писем их не понял. Он единственный, кто действительно читает эти письма и понимает все их нюансы. Мать говорила ему: «Если ты сейчас же не раздобудешь пятьдесят копеек, у нас в субботу не будет даже белой булки!», а он отвечал: «Такое несчастье, у вдовы Песи с хромой дочкой и чахоточным сыном и вправду есть племянник в Америке, я уже написал ему три письма, он таки прислал фото, но ни единого доллара. Я уже не знаю, что мне делать, — Песя — Боже сохрани! — вместе с детьми будет помирать с голоду, аптекарь не желает больше давать в долг лекарства, я ломаю себе голову над четвертым письмом, а тут приходит моя жена и не дает мне жить из-за каких-то пятидесяти копеек!..» Зато любовные письма приносили верный доход. Влюбленные платят сразу. Но редко кто заказывает письмо «под большое декольте», это значит — с описаниями природы, с луной и звездами, с цитатами из Песни Песней, из Пушкина и Шиллера и с цветными рисунками на полях. Такое произведение искусства стоило семьдесят пять копеек. Отец согласился бы и подешевле взять, а иногда даже и даром написать, но мать была начеку, она такого не позволяла. Умная женщина! Я не знаю, живы ли они, я не видел их вот уже скоро двадцать лет. Наверняка у отца лежит наготове пресловутое четвертое письмо, но только он не знает, куда его посылать. Он почти все продал, чтобы старшего сына отправить в Петербургскую консерваторию, потом грянула революция, и вскоре этот сын исчез. Золотой ребенок — и исчез, пропал! Янкелю, переплетчику, не повезло с сыном Мишей, музыкантом, который с двадцатого года не пишет, ни единого злотого не прислал, ничего, исчез, как его и не было. Даже флейты от него не осталось.