— То, что сдали Париж, — сказал Пьеро, — означает, что они не хотят воевать. Все пропало, Бернар. Не верю я в твои турецкие сигареты, и табаку у меня больше нет.
— Все пропало! — раздраженно повторил Бернар. — Франция пропала! Не желаю даже слушать такую чушь! Ты же за эти недели повидал эту страну. Можешь ты себе представить, чтобы такая благословенная страна погибла? А Рузвельт будет себе играть в бридж и молчать, так, что ли? А дома, пока жена будет стелить постель, он ей скажет: «О горе, бедная Франция!» А потом уляжется и заснет. И дело с концом? Ты так, значит, думаешь, а, Пьеро?
— А почему бы и нет? С Испанией именно так и поступили!
— Как ты можешь сравнивать Испанию с Францией? У Испании был Золя, который сказал: «J’accuse»[126], и весь мир услышал? В Испании был такой гигант, как Вольтер, который сказал: «Ecrasez l’infâme»[127], да? А были в Испании такие прекрасные, благородные люди, которые сказали «Все люди равны!»? А Пастер, это тебе что, пустячок? Может, у вас в Испании много Пастеров?
— Я здесь был в двух лагерях, там о твоем Пастере и речи нет, а вот…
Но Бернар не дал ему договорить:
— Лагерь может быть у любого народа, самого маленького, самого глупого — почему бы и нет? Тоже мне искусство — иметь лагерь, когда есть полиция! Мучить невиновных — это что, искусство? Сколько мир стоит, слышишь, Пьеро, сколько мир стоит, столько преследуют невиновных. Так уж повелось. Но, понимаешь ли, благородство в человеке — вот это редкость. И поэтому я тебе говорю: Гитлер не может победить, и он не победит. Взять, к примеру, Титуса. Он думал, что он уже победил. А тут муха возьми и влети ему в ухо и давай прогрызаться к мозгам, представляешь, что за жизнь была у твоего великого триумфатора Титуса! Или вот — не подумай, что я хочу тебя обидеть — Испания! Она нас изгнала — подумаешь, большое искусство изгнать евреев! И с тех пор Испания вон как низко пала. Такой благородный человек, как Иегуда Галеви, или Уриель Акоста, или Барух Спиноза, ей, видишь ли, не подходит, а какой-то генерал Франко — в самый раз, жемчужина в ее короне! Надеюсь, ты хоть знаешь, что про это написано: «Человек создан по образу и подобию Господа». Ну, а ты воображаешь, что Гитлер может победить! Просто позор, такие глупости молоть! А теперь ступай к Фаберу, принеси чуток табачку! Не говори ему, что я сказал, будто он ошибается. Он уже обиделся на Париж, а я не хочу, чтобы он еще и на меня обижался. Самое большее через два дня все круто повернется, вот тогда и увидишь, что Бернар прав.
На другой день они узнали, что маршал Петен просит о перемирии и в многократно повторенной по радио речи обращается к французам: «Я говорю вам, надо прекратить борьбу».
Все собрались вокруг Литвака. Он объяснил:
— От офицера, открыто произносящего такую фразу до того, как перемирие подписано, можно всего ожидать, даже самого худшего. Вполне возможно, что в результате его уступок мы уже считаемся пленными. Тот, кто с этим согласится, пусть сразу же от нас уходит, потому что мы останемся в лесах до тех пор, пока все не прояснится.
— Это правда, я больше не ем шоколада! — равнодушно произнес Литвак. — Еще несколько заключительных аккордов, и скоро погаснут огни, и музыканты возьмутся за футляры для инструментов. Тебе надо пробраться в Португалию, а оттуда в Англию или в Америку. В Англию в том случае, если Черчилль останется в правительстве и продержится до октября.