— Это ваше последнее слово?
Дойно поправил свою торбу и снова улегся. Молодой человек подождал еще немного и вышел из кафе.
Дойно пришел слишком рано. Все приемные американского комитета были еще закрыты. Он уселся на верхней ступеньке лестницы и стал ждать. Вскоре появился чиновник, объяснивший ему, что нет никакого смысла тут сидеть, все равно он не будет первым, скорее самым последним, так как у него нет вызова.
В конце первой половины дня его провели в кабинет одного из самых важных деятелей комитета. Он разглядывал Дойно, как пожилые женщины глядят иной раз на какого-нибудь маменькиного сынка: со смесью глубокой антипатии и смутной, пугающей симпатии. У важного лица был хриплый пропитой голос. Он сказал по-английски:
— Мои сотрудники проинформировали меня о вашем случае. Вполне возможно, что вам здесь грозит опасность. Таким образом, было бы несправедливо заставлять вас ходатайствовать о Danger-Visa[131]. Но до вас зарегистрировано уже так много людей, что вам пришлось бы ждать долгие месяцы, а может, и годы. Я сомневаюсь, что вы можете ждать так долго.
— Раньше я прийти не мог, я только вчера утром демобилизовался. А те, что уже зарегистрировались, им грозит такая же опасность, как и мне, или еще большая?
Собеседник прикрыл рот и подбородок левой рукой и устремил взгляд в окно. Он, видимо, рассчитывал, что Фабер потеряет терпение и сам начнет говорить, быстро и много, так, что ответ уже не понадобится. Молчание просителя нагоняло на него скуку и в то же время бесило.
— Между тем жить надо, мы даем и пособие, господин Фабер, — проговорил он, медленно отнимая руку ото рта и поднося ее ко лбу. — Заполните анкету, все ваши данные будут проверены. Вполне возможно, что наше заключение будет благоприятным.
— Я задал вам вопрос, вы не ответили, — настаивал Дойно.
— Простите, но решение, кому выдать Danger-Visa, сперва принимается здесь, а потом еще и в Вашингтоне. Вы ждете, что мы для вас откроем все досье и предоставим решение вам?
— Нет, я жду простого, ясного ответа на простой вопрос.
— Мне нечего больше сказать. Анкету вы получите в приемной, в окошке напротив двери.
— У вас трудное положение, мистер Миллер, это несомненно. Вы здесь находитесь, потому что действительно хотите помочь людям, но в конечном счете и вы становитесь сообщником преследователей и убийц. Мне бы следовало влепить вам пощечину, это, по крайней мере, дало бы вам ощущение, что вы мученик, преследуемый и неверно понятый. Между тем мои оплеухи не причинили бы вам боли. Вы же знаете, полузамерзшие мухи зимой не кусаются и не могут летать. И убивают их не из жажды убийства, а из любви к порядку.
Чиновник вскочил, открыл заднюю дверь кабинета и крикнул:
— Ричард, немедленно идите сюда! Господин Фабер грозится надавать мне оплеух, так как я не хочу показать ему все наши досье.
Вошедший, казалось, только и ждал, что его позовут.
— Я Ричард Беллак, — представился он, — я консультирую моего друга Стива Миллера, когда он этого хочет. Теперь вы, Фабер, знаете, кто я такой, а я знаю, кем вы были раньше, но не очень точно знаю, кто вы теперь. Я читал ваш манифест в сентябре или, кажется, в октябре. Я не во всем с вами согласен. Эта война не имеет к нам никакого отношения.
— Ваше мнение в данный момент меня ничуть не интересует. Я вижу, что вы здесь, потому что здесь пока еще нет Гитлера. Вы улизнете отсюда морем, как только нацисты подойдут ближе. Противоречие между вашей политической формулой нейтралитета и вашим страхом перед Гитлером и вашей надеждой, что его побьют другие, мне глубоко отвратительно. Так не будем же говорить об этом. Я должен отсюда выбраться, я хочу отсюда выбраться, я не признаю нейтралитета!
— Вы отреклись от революции и стали французским шовинистом. Но я остался тем, кем был, — здесь, в Марселе тысяча девятьсот сорокового года, я тот же, что и в сталинских застенках.
Миллер стоял спиной к окну, наблюдая за обоими. Он с болью чувствовал, что связь, объединяющая их, сильнее вражды, выражающейся в словах, которые он не очень-то понимал. От него ускользал смысл намеков. А потом вдруг тон их изменился, американец не сразу заметил, что они переменили тему. Беллак сидел совершенно разбитый, с побелевшим лицом и широко раскрытыми глазами. Фабер очень прямо сидел на стуле просителя, он был весь красный, только губы остались бесцветными. Они непрерывно шевелились, но так слабо, что Миллер только диву давался, как отчетливо срываются с них слова.
— Вот в таком же одиночестве умерли наши лучшие друзья, вы знаете это, Беллак, ибо поистине одиноким чувствуешь себя лишь при виде друга, обернувшегося врагом в момент, когда все зависит только от него. Нас еще осталось несколько сотен во всем мире, а может, счет уже идет на дюжины. Мы сами виноваты в том, что нас так мало. Вы, Беллак, помогали подавить кронштадтское восстание. Вот так же, как я сейчас сижу перед вами, сидел передо мной человек по имени Милан Петрович. Еще не наступило утро, а он уже знал, что он погиб. Спустя всего несколько месяцев его переехал скорый поезд Берген — Осло, но еще до того мы отравили его смертельным ядом одиночества — по политическим причинам, веским причинам. Я виноват в смерти старого друга, он хотел спасти меня и себя, а я ему помешал. Он умер как собака, выгнанная из дому в пургу. И кто вам сказал, Беллак, что я хочу спастись? Чего мне недостает в качестве последнего доказательства, что я уже ни на что не гожусь, что я теперь имею право от всего отречься? Но если я сейчас уйду, значит, я — ваш Милан Петрович, а вы…