— Ты прав, Лагранж. Я — глухой музыкант. Не Бетховен, нет, совсем маленький музыкант, который ничего больше не слышит из того, что приходит извне, и только вслушивается в себя, но и там не слышит ничего интересного. Это, конечно, получше, чем быть застреленным на привокзальной площади в Дижоне или повешенным в леске под Арлем, но не намного лучше, пока моя практическая пригодность под вопросом.
— Вот, возьми настоящую сигарету и выкури ее. Ужасное дерьмо твои цигарки. А то, что ты говоришь о своей практической пригодности, это просто ерунда, ведь так? Член компартии, столько лет принимавший участие в борьбе, на самом переднем крае…
— Я больше не хочу про это слушать — ни про члена компартии, ни про борьбу, ни про передний край. Нет, я не отрицаю прошлого, но нахожу все, что я делал, бесполезным — то была борьба с тенями. Зря растраченное время, угробленные жизненные силы. Гонял бы я каждый день бильярдные шары, и то было бы лучше, во всяком случае толку больше.
Лагранж громко рассмеялся, но быстро спохватился, что в соседней комнате спят хозяева и оба мальчика. Он сказал, улыбаясь:
— Это все несерьезно, иллюзии одиночки, активного борца, оказавшегося в вынужденном бездействии. Ты не глухой музыкант. Мертвые не воскресают, а ты жив. И будешь готовить вместе с нами восстание против Гитлера и Петэна.
— Почему? Зачем?
— Что значит зачем? — повторил Лагранж растерянно. — Тебе хорошо известны все причины, лучше, чем мне.
— Для кого? За чью свободу я должен бороться? Можешь ты мне это сказать? Кто достоин этого? Кому я еще что-то должен?
— Так вопрос не стоит, Фабер! — вспылил Лагранж.
— Он стоит так, как я его ставлю, раз уж речь идет о том, чтобы рисковать своей жизнью! И обрати внимание! Я ведь не спрашиваю: ради чего или против чего, а ради кого? Я живу сейчас ради Жанно. Это четкий и ясный ответ. Умри я, это не пойдет ему на пользу. Он только еще раз осиротеет.
Лагранж медленно провел рукой по губам и подбородку. Почти лишенные ресниц веки наполовину прикрывали его глаза, их спокойный взгляд уперся Фаберу в лоб. Лагранж взвешивал: может, Фабер стал трусом, а может, и нет. Не исключено, что последнее поражение оказалось для него критическим. Или, может, он сам себе так надоел, что мы, другие, вообще ему противны.
— Поговорим об этом позже, когда Менье будет здесь. Я думал, я расскажу тебе, Фабер, как все получилось, что я расстался с товарищами, вышел из партии, несмотря на то что продолжал работать в подполье, и как я потом нашел других, в основном интеллигентов, ученых и студентов, и мы образовали свою группу, боровшуюся с оккупантами и против вишистов. И как потом эта группа была разбита, один арест следовал за другим. Только трое из нас еще на свободе — Жиро, я и третий, некий Жак Дрюмон, Антуан — звали мы его. Он предатель. Арестованных будут судить и большинство из них, думаю, расстреляют. Все это я хотел рассказать тебе в подробностях, думал, тебе будет интересно!
— Ты когда-нибудь замечал, Лагранж, как быстро кровь теряет свой чудесный алый цвет и становится грязно-коричневой, как ржавчина? А замечал ли ты, что памятники мертвецам на больших площадях нужны только обезумевшим влюбленным парочкам, чтобы не разминуться на своих рандеву? У меня больше никогда, слушай меня внимательно, Лагранж, никогда не хватит мужества ввергнуть кого-нибудь в смертельную опасность. Ни от кого я не смогу больше потребовать жертвы во имя идеи, во имя будущего, которое так зыбко, как и смысл всего того, что мы делали, мы — борцы на переднем фронте. Твоих арестованных сподвижников мне жаль, и на этом ты пытаешься спекулировать, но почему ты думаешь, что их судьба сложилась бы лучше, если бы еще большее число желающих принести себя в жертву подверглись бы опасности ареста, пыток или расстрела в качестве заложников?
— Мы же втянуты в ужасную войну.
— В октябре тысяча девятьсот тридцать девятого года шла не твоя война, а что изменилось с тех пор? Или, может, то, что Гитлер напал на своего сообщника Сталина?
— Ты больше не слушаешь так, как прежде, Фабер, я уже говорил тебе. Иначе ты бы понял, что с сентября тысяча девятьсот сорокового года я включился в борьбу.
— Опоздал на четыре месяца. Битва за Францию была проиграна уже в мае и в том числе по вине твоих товарищей, той партии, в которой Ты тогда еще состоял.
— Это правда, — сказал с некоторым колебанием Лагранж. — Я тебя тогда едва знал. Я не могу объяснить, как это вышло, но тогда за последние недели у меня сложилось четкое представление о тебе. Ложное, как я теперь вижу.