— Потому что это Сава. Ведь это Сава, ты знаешь?
Дойно кивнул ему в знак согласия, но Вассо продолжал настойчиво повторять название реки. На губах его играла добродушная глуповатая улыбка.
Дойно со стоном проснулся. Боль, вызванная состраданием, сжала ему сердце, он едва мог дышать. Резким движением, как бы совершая насилие над собой, он сел в кровати и начал громко дышать открытым ртом. Он никак не мог справиться с охватившим его волнением, встал с постели и начал в темноте одеваться, потом, замерев, спросил себя: а какой смысл в том, что он делает, — он же почти не спал, до конца ночи еще далеко. Но он в нетерпении отринул этот вопрос. И вполголоса сказал:
— Идиот, кто при каждом движении спрашивает себя о смысле!
Он надел рубашку и брюки. Начал искать носки, резко выпрямился, чтобы включить свет, остановился, надел ботинки, подошел к двери, не найдя сразу выключателя, оставил эту затею, вернулся назад к окну и открыл его. Холодный воздух устремился в комнату. Дойно начал ходить взад и вперед.
Он повторял:
— Идиот, кто хочет во всем найти смысл!
Чего он искал здесь, зачем оставил ребенка и Релли? Что ему надо в Югославии? Бесславное занятие! Как и все, что он до сих пор предпринимал в своей жизни. Бесславно, бессмысленно, безрассудно, безрезультатно. Идиот тот, кто думает, что изменился. Бред, болтовня! Ничему он не научился, так и остался в плену автоматизма действий. Он бегал взад и вперед по комнате, обезумев от гнева:
— Слепец и безумец. Так сказал когда-то Милан Петрович — слепец и безумец. Разгадать смысл игры, весь обман и самообман, и все же продолжать ее, как будто ничего не случилось. — Он ничему не научился на опыте собственной жизни и не сделал никаких выводов из смерти своих друзей. Все понять и никак не использовать уроки прошлого!
То было больше, чем гнев, то были ненависть и презрение, обуявшие его, его трясло, как в лихорадке. В коротком промежутке затишья он был совершенно спокоен, наступило прозрение: он был свободен, мог утром покинуть этот дом и вернуться, пробившись, назад во Францию. Никто не распоряжался его судьбой; все было в его власти: хотел — мог отдать им себя, не захотел — взял и вышел из игры. Он поддался мгновенному импульсу и последовал ему, но сейчас понял все.
И тут он опять заметался по комнате. Опять на него навалилась тревога, нахлынуло отвращение к самому себе, неодолимая потребность унизить самого себя.
По глазам пробегали тонким пунктиром полоски света, то отдаляясь, то приближаясь вплотную. Он чувствовал боль на локте. На середину лба упала капля. Около уха кто-то бормотал непонятные слова. Ему на лоб положили что-то влажное, что-то влажное коснулось подбородка и щек. Он открыл глаза, над ним — увядшие губы, маленькие круглые птичьи глаза старой Бенины. Она кивнула ему, как бы ободряя, серая кожа ее головы, просвечивающая сквозь редкие волосы, почти касалась его бровей. Наконец она выпрямилась, перекрестила его и перекрестилась сама. Потом изменившимся, ожившим голосом произнесла несколько фраз, они предназначались не ему. Он не до конца понял, что она сказала, но ухватил отдельные слова: mal’occhio[142] и gettatore[143]. Он понял, что она только что заговорила его от сглаза.
В ногах его стояла баронесса. Свет верхней лампы освещал ее шею и вырез голубого пеньюара. Она сказала:
— Я услышала шум шагов, а потом падение, как раз у меня над головой. Я испугалась. Я так мало знаю о вас, я позвала Бенину. И тут мы нашли вас на полу, перед открытой дверью. Вы ушиблись? Окно было открыто, кто-нибудь проник к вам в комнату? На вас напали? Ради бога, что произошло?
— Ничего. Никакого нападения не было. Не тревожьтесь, я не эпилептик. Просто это был дурной сон, мадам. Простите, что побеспокоил вас!
— Вы ужасно кричали, по-немецки, «слепец и безумец» выкрикивали вы и несколько раз повторили слово «идиот». Вы уверены, что на вас не напал никакой немец?
Улыбаясь, он сказал:
— Нет, я сам напал на себя, хотел выскочить из своей собственной шкуры. Я опротивел сам себе.
Старая служанка хотела знать, что сказал этот бедный синьор. Когда баронесса перевела ей, она кивнула головой и сказала:
— Правильно, вот это и есть дурной глаз. Человек превращается в собственного врага. Но, мой бедный синьор, теперь все пройдет. Вы меня хорошо понимаете?
Дойно кивнул. Бенина напоминала ему мадам Брецию. Она, вероятно, тоже знала примеры из жизни, которыми все можно объяснить. Может, он сам и был своим собственным gettatore и сам себя сглазил, глянув на свое изможденное, желтое лицо дурным глазом, когда брился.