— Почему? Почему обязан? Почему правду? — спросил Краль и опять остановился.
— Да потому же, почему мы здесь, по той же…
— Оставьте! — прервал его доктор нетерпеливо и закрыл свои слезящиеся глаза. — Старая Елла в портовом трактире внизу рассказывает каждому встречному, кто слушает ее, как ее ждут дома и как ей здесь все надоело и что, возможно, уже завтра она выскажет все хозяину и уйдет из трактира. Пятьдесят лет она служит у него и столько же повторяет одну и ту же угрозу. Возможно, когда-то кто-то и ждал ее в деревне. Но она никогда не ходила туда — шесть с половиной километров пешком. Полвека она жалуется на свое плохое место и хочет уйти домой, в Ябницу, — этой правдой она всегда утешает себя. Я не знаю почему, Джура, но вы все больше напоминаете мне старую Еллу.
Джура не ответил; вот уже какое-то время он не слушал его. Они вышли на плато, с которого открывался вид на три из пяти бухт острова и на две маленькие гавани полуострова, что напротив. На каменной скамье перед белым домом, прозванным ими «кубом», сидела Мара. Маленькое строение рядом — павильон. Вместе они образовывали их редюит[147]. Пока редюит держался, остров не был побежден.
— Всё! — сказал Краль и поставил свой чемодан на скамью. — Конец! Последние его слова были: «Да, но…» Если это в порядке исключения может заинтересовать вас, дорогая Мара.
— Садитесь, доктор, камень нагрелся. Через несколько минут вы пойдете и разбудите молодого человека. Давайте дадим ему еще немного поспать, да и вы тоже отдохните сначала.
— А почему нельзя дать ему поспать подольше? — спросил Краль.
— Сейчас только полдень, до ночи еще далеко. Мы играем в казаков-разбойников, нам не полагается бодрствовать днем.
— Он пришел от сльемитов, его зовут Драги, — сказала Мара Джуре. — Он заснул, не сумев договорить до конца. Мы должны все узнать до начала заседания.
Она медленно поднялась, застегнула военный китель, который надевала поверх серого платья, как коротенькое пальто, вытащила из кармана револьвер и подала его Джуре.
— Он остался от Хинко, переходит к тебе по наследству. Хинко как-то сказал: «Стоит мне только подумать о Джуре, как я становлюсь смелым». Он все время только и думал о том, как бы поговорить с тобой. Поэтому и попросил отнести себя к тебе в пещеру.
— Он так и не поговорил со мной. Мысль о пулемете не давала ему покоя до самого конца.
— Вместо мыслей о человечестве, о бесклассовом обществе, о мире, свободе и прогрессе, — вставил Краль.
— Вам давно пора заняться своими глазами, доктор. Ну, пойдемте будить Драги, дайте ему какой-нибудь порошок или сделайте укол, чтобы в ближайшие часы он был в наилучшей форме. А потом отправляйтесь в павильон и убедите мою тетю немедленно покинуть нас.
— Я непременно пойду к баронессе, она ожидает меня к завтраку. Будет подан паприкаш из курицы и творожный штрудель. Но я не стану уговаривать ее покинуть нас. Она знает, что делает, у нее больше здравого смысла, чем у всех нас вместе взятых.
— Конечно, я был такой уставший, я ведь очень долго пробыл в дороге, и на местных поездах, и на крестьянских подводах, и пешком, и то, что я крепко заснул, так это прежде всего потому, что я впервые за несколько недель почувствовал себя в безопасности. И ручные гранаты у вас, и пулеметы, Мара, это великолепно! — сказал Драги. Он встал, подошел к окну и посмотрел вниз, на мужчин, рывших окопы и выбрасывавших оттуда землю. Потом он вернулся к столу, сел и повторил, обращаясь к Маре: — Это великолепно!
У него было суровое, худое лицо молодого горца, привыкшего к тяжелому крестьянскому труду, его большие темные глаза по-детски выражали восторг и разочарование. Окольными путями пришел он из хорватской столицы, где их черногорская семья обосновалась еще несколько десятилетий назад.
Мара, сидевшая напротив него, представила ему:
— Справа от тебя — Владко, его партийная кличка была когда-то Зима. Слева от тебя — Джура.
— Джура? — повторил юноша и повернулся к соседу слева. — Вот здорово! Знаете, я, собственно, врал, из-за вас, то есть ради себя, конечно. Речь, естественно, идет о девушке. Она еще не была моей девушкой, мне тогда и семнадцати не было, с тех пор уже три года прошло. Я тогда хвастался перед ней, что мы хорошо знаем друг друга — вы и я — и что я часто играю с вами в шахматы, даже несколько раз обыграл вас, говорил я, то есть врал, конечно. А потом мне пришлось обещать Юле, так ее звали, что я представлю ее вам. Видите ли, она еще пишет, то есть, она уже больше не пишет, ее больше нет. Ну в общем, я ей тогда обещал…