— Ясно, — заявил Зима, — что рано или поздно придется собирать все эти разрозненные формирования. Вопрос только в том, кто это сделает. Если союзники решат спасти династию Карагеоргиевичей, то отдадут их все в распоряжение Дражи Михайловича[148], чтобы сделать из него вождя вооруженного восстания. Если этого не произойдет в ближайшие месяцы, то тогда инициативу возьмет на себя партия, тем более что она в равной степени взывает ко всем народам Югославии. Мы не можем больше здесь оставаться, нам надо перебраться на материк, и лучше сегодня, чем завтра. Мы должны собрать под свои знамена как можно больше этих формирований, объединив их под нашим руководством, и вступить потом в переговоры с партией, ни в коем разе не идя на подчинение. Выбрать между великосербскими Карагеоргиевичами и их наемниками, с одной стороны, и партией, с другой, не представляет труда.
— Зима уже забыл, что я здесь рассказывал! — крикнул Драги. — Я говорю вам…
— Оставь, Драги, оставь! — прервала его Мара. — Это правда, наше положение здесь непрочно. Сегодня ночью будет совершено нападение на наш редюит. Возможно, мы и выдержим первый штурм, но нам все равно конец. Те, кто останется в живых, должны перебраться на материк. Нас сейчас сорок семь человек. Завтра живых из нас останется, может, человек двадцать, из них лишь десять или пятнадцать целыми и невредимыми доберутся до берега. Добравшись туда, они должны будут примкнуть к какому-нибудь партизанскому отряду и взять на себя руководство. С нами, четырьмя, здесь всего только одиннадцать членов партии, остальные не обучены и не имеют опыта борьбы, а мы ведь не знаем, сколько из одиннадцати останется завтра в живых.
— Ты забываешь о товарищах на побережье, — сказал Драги. — Примерно тридцать сльемитов еще на свободе. Если каждый из них приведет с собой десять человек, то это уже будет триста тридцать. Кинем среди них клич, и пусть они соберутся где-нибудь в горах Боснии через два с половиной месяца. Тогда будет уже середина марта, все как-то легче. Я абсолютно против того, чтобы опять связываться с партией. То, за что отдают жизнь, должно быть чистым, абсолютно чистым! Это мое мнение, и поэтому я против Зимы. Нужно начинать сначала, но без грязи прошлых лет. И я хотел бы, чтобы наконец высказался Джура!
— Мне нечего сказать. По-моему, всё, все и мы сами отвратительны. Я не знаю, за что умер Хинко, почему Бугат стал предателем и почему половина наших ребят должны умереть завтра. Я больше этого не понимаю.
Пока Джура говорил, он все время прижимал ладонь к своему лысому черепу. Огонь в его глазах потух, он переводил взгляд с одного на другого, словно ожидая от них решающего слова. Наконец его взгляд остановился на Маре, на ее маленьком лице с высоким лбом, половину которого закрывала рано поседевшая челка.
— Я так давно знаю тебя, Мара. Я видел тебя гордой, даже высокомерной, а иногда и отчаявшейся. Меня всегда восхищало в тебе, что твои мысли с такой легкостью направляли твои действия. Но теперь ты стала жестокой, как твои враги. Почему двадцать семь человек должны умереть этой ночью? Во имя какой идеи, за какое дело? И что за дело воскресят они своей смертью? Сражаются миллионные армии, наша смерть и совершаемые нами убийства одинаково бессмысленны. Я, во всяком случае, не хочу нести за это вину. Я не хочу, чтобы кто-то, ссылаясь на меня, подвергал себя подобным опасностям. Я не хочу, чтобы юноши, как Хинко, становились смелыми, думая обо мне, я не хочу боя, который ты с такой непоколебимостью предвещаешь на сегодняшнюю ночь. Пусть все разойдутся, пусть каждый подумает о сохранении собственной жизни и больше ни о чем. Драги, скажи своим тридцати сльемитам, что они немедленно должны выйти из игры. У них есть только одна-единственная задача — защитить самих себя и уцелеть в этой буре. Я отрекаюсь от всего, чем когда-то вдохновил вас на геройство. Мои слова были пьяным угаром, сейчас, в эту минуту, я, человек сорока восьми лет от роду, впервые стою перед вами, трезво мысля.
— Хватит болтать глупости! — сказал Зима резко. Чтобы как-то сдержать себя, он вытащил из кармана перочинный нож и принялся заострять красный карандаш, лежавший перед ним. — Не мы выдумали насилие. И не переоценивай значения и воздействия своих книг, себя самого, да и нас тоже. Людей в лесах, о которых нам рассказал Драги, они выгнали из их родных домов и деревень. Выгнали — означает насилие со стороны других. Ни ты, ни Мара — вы не нападали, вы сопротивлялись, хотя и с опозданием. Сначала потребовалось, чтобы вам бросили под ноги труп Альберта Грэфе. Вопрос не стоит так, хочет Мара или нет, чтобы столько-то и столько-то из нас погибли сегодня ночью. Вопрос стоит так: скольким из нас сегодня ночью удастся избежать насильственной смерти от рук усташей, с пытками или без. И далее: затопчут ли, как сопревшее зерно, тех, кто уцелеет сегодня, усташи, немцы или итальянцы, партизаны от партии или от Дражи Михайловича, или они попытаются выйти из боя сильнее, чем были, чтобы потом найти свой путь борьбы. Драги против Зимы, заявляет он. Я тоже против Зимы и против грязи прошлых лет, я ненавижу партию больше, чем он. Но в данный момент речь идет о следующем: были бы у нас подходящие боеприпасы для наших пулеметов или подходящие пулеметы к тем боеприпасам, что есть у нас, мы могли бы удерживать Зеленую бухту до тех пор, пока все наши не сели бы в лодки и не переправились бы на берег. И я, Зима, последним бы остался внизу в бухте, чтобы Зима наконец-то сдох. Итак, хватит болтать! Что мы можем предложить нашим товарищам?
148
Михайлович Драголюб (Дража) (1893–1946) — сербский генерал, возглавлявший контрреволюционные профашистские формирования четников; военный министр югославского эмигрантского правительства в Лондоне, казнен в 1946 г. как военный преступник.