Она полистала рукопись, почитала тут и там отдельные куски, нет, это не имело к ней никакого отношения. Сложила рукопись и письмо в картонную коробку, в которой хранила фотографии, убрав все на самое дно. Вышла, посмотрела на море, а потом на остров. Был пасмурный, но теплый день. Дул сирокко. Она повернулась и посмотрела в другую сторону, на дом Бугата и Гезерича. Все дома были полны людей. Ее дом опять опустел.
Пора было разводить огонь.
Пять дней спустя в дождливые предвечерние сумерки Джура был арестован на главной улице в Загребе. Он стоял в музыкальном магазине и прослушивал как раз пластинку с записями старой исполнительницы народных песен. Песня служила опознавательным знаком, молодой человек — один из группы сльемитов — должен был после этого заговорить с ним.
На его плечи легли тяжелые руки, он быстро обернулся. Лица обоих мужчин расслабились, только когда они связали ему руки. Одновременно со страхом, обуявшим его, он почувствовал и облегчение, правда, очень слабое, будто одним чудовищным рывком с его плеч сняли непомерно тяжелую ношу. Потом, в камере, это ощущение исчезло, им полностью завладел страх: его чувствами, мыслями, телом. На следующее утро он был уверен, что его предал юноша, с которым он должен был встретиться в магазине. Но по вопросам, какими они весь день бомбили его, он понял, что им ничего неизвестно про юношу. Угрозами, обещаниями они хотели принудить его выдать им имя и адрес или, по крайней мере, приметы сльемита. Они не били его, они только пинали его от одного к другому, орали на него и непристойно обзывали.
Он не слушал их, ему нужно было сосредоточиться на своих собственных мыслях. Наконец ему показалось, что он ухватил нить. Он обещал показать им того, ради кого пришел в тот магазин, если они отведут его туда. Он потребовал очной ставки с хозяином магазина и всеми его служащими. Они выполнили его волю. Да, теперь он вспомнил, ему знакомо вот это молодое, смазливое, совершенно пустое лицо — один из многочисленных поклонников Хелены Фурманич. И тут он увидел то, на что не обратил внимания в первый раз, словно перед ним снова, во второй раз, прокручивали пленку: он входит в магазин, кто-то, именно вот этот молодой человек, удивленно взглянув на него, отдает распоряжение одной из продавщиц обслужить клиента, а сам поспешно исчезает.
Джура взглянул на своих провожатых:
— Вот с этим молодым человеком у меня должно было состояться тут рандеву.
Удар полицейского пришелся на переносицу, Джура закачался. Но несравненно сильнее, чем боль, было чувство освобождения, пришедшее к нему. В этот момент он одолел свой страх — он понял это. Он поднял голову и сказал:
— Вас и этого маленького шпика раздавят, как клопов. А у того, кто меня ударил, кишки повылазят наружу.
У него было такое чувство, словно он опьянел от молодого вина, словно он мог взлететь и парить, стоило ему только этого захотеть.
Они продержали его в полицейском управлении всего лишь несколько дней. Потом перевели в специальную тюрьму за городом. Допросы продолжались, но велись по форме. К нему не прикасались. Один из них сказал ему:
— Мы умеем ценить литературные заслуги. Вождь ждет от вас только, чтобы вы проявили добрую волю, подав нам знак, тогда он помилует вас.
Однажды в камеру вошел священник, мужчина средних лет, узкий в плечах, с худым, но не лишенным обаяния лицом. И только его водянисто-голубые глаза неприятно подмигивали. Он дал Джуре понять, что верная смерть через повешение ожидает главаря мятежной вооруженной банды, которая вот уже несколько месяцев как держит в терроре мирный остров. Следовательно, жизнь Джуры обречена, согласно действующему законодательству и правопорядку, подчеркнул священнослужитель. Но поскольку речь идет о писателе такого ранга, то есть возможность, больше того, необходимость — избежать непоправимого. Джура просто не разобрался во всем том хорошем, чем страна обязана новому режиму и прежде всего его вождю. И только в том случае, если виновный останется жив и примет наконец решение посмотреть на новые обстоятельства жизни непредвзято, он придет к более праведным взглядам. Кроме того, в интересах режима и народа, чтобы такой писатель не был казнен. Нет, никто и не помышляет о том, чтобы вынудить его к признанию в верности, в подобном положении оно вряд ли прозвучало бы убедительно. Нет, вождь — человек чести, и такие методы противны его душе. Напротив, от заключенного, от осужденного, которого может спасти только акт о помиловании, если чего и можно было бы потребовать, так это заявления, не насилующего его истинные убеждения. Итак, его не просят быть за усташей, а только лишь против Советской России, против сталинских орд и режима Сталина. По сути, уважаемый писатель должен придать своим же собственным убеждениям более ярко выраженные формы. Ведь известно, что с недавних пор он уже отвернулся от убийц своего друга Вассо Милича.