Помолчав немного, Вуйо ответил:
— Нашей деревни больше нет, и людей наших в живых тоже больше нет. Вишни — те да, те цветут, все разрушено, все убито, а они цветут. Наших песен и плясок, нашего коло больше нет, потому что нет в живых наших. Мне вот уже почти сорок, а я вдруг сразу стал человеком ниоткуда.
— Здесь много таких, с которыми произошло то же, что и с тобой, — сказала Мара. Она положила руку ему на плечо. Наконец он открыл глаза и внимательно посмотрел на нее, на ту, что стояла тут перед ним — маленькая женщина в синем рабочем комбинезоне, с седыми волосами, коротко подстриженными на мужской лад. Он знал, что она одна из тех, кто в штабе, кто решает, когда и куда выступать, где отдыхать, когда и в кого стрелять. Он медленно сказал:
— Не плохие тут ивы, но наши были лучше. Бог был для нас другом. Для нас большим другом, чем для многих других. А потом, вдруг… Но почему и детей… Почему Он допустил такое?
— Мертвые не воскреснут, это так, — сказала Мара. — Но живые начнут все заново, будут строить и создадут в нашей стране новую прекрасную жизнь.
Он опять внимательно посмотрел на нее, потом поклонился ей и сказал:
— Я благодарю вас за это утешение, да воздаст вам Господь!
Медленными шагами он направился к кострам, там раздавали мясо, оно наконец-то изжарилось.
— Было очень глупо то, что я ему сказала? — спросила Мара, огорченная.
— Слова утешения вовсе не должны быть непременно умными или даже правдивыми, — сказал Дойно. — В глазах Вуйо мы так же неприличны, как и цветущие вишни. «В лучах веселых тает мгла, как будто не горе ночь принесла. Лишь в мой дом сегодня вошла беда, — а солнце смеется всем всегда!»[169] И ты, и Вассо, и я — мы все сидели вместе в Большом концертном зале в Вене и слушали, как там пели эти слова: «Песни об умерших детях» Густава Малера. Как давно это было! Разве волынщика может утешить, если он узнает, что наша деревня полностью разрушена и что у нашего прошлого давно нет иной родины, кроме наших воспоминаний? И что мы гораздо дольше, чем он, родом из ниоткуда?
— Но он часто видит нас веселыми, вчера ты плясал со всеми вместе, в хороводе, а сегодня перед началом совещания мы все так смеялись, даже до слез. А он…
— И он будет такой же, как мы. И он увидит, так никогда и не осознав, что не будет конца. Это и есть тот единственный жизненный опыт, объединяющий в себе одновременно и то, и другое: и наивысшее утешение, и гнетущую тревогу.
Сразу после обеда большинство из них выступило в трудный двухчасовой марш через горы. Ожидалось, что железнодорожный состав с оружием, боеприпасами и консервами для немецких частей на юге достигнет моста на рассвете. Джуровцы должны были занять позиции по обе стороны реки. Взрыв нужно было произвести в тот момент, когда локомотив и, по крайней мере, два вагона пройдут треть моста. Уже с прошлой ночи четыреста человек заняли свои позиции вдоль железнодорожного полотна. Эта операция должна была пройти успешно.
— Маленькая речушка, всего лишь приток другого притока, а посмотрите, Фабер, с каким возмутительным равнодушием течет она мимо обломков разрушенного моста. Нет ничего более надменного, чем сама природа, — сказал Краль. Он неторопливо застегивал на синие кожаные пуговицы манжеты своей рубашки с уже обтрепавшимся воротничком. — Четверо тяжелораненых и девятнадцать убитых — обратная пропорция. И из тех четверых тот, у кого ранение в голову, кого вы доставили сюда из отряда взрывников, не перенесет транспортировки через горы. И еще вопрос, удастся ли мне отстоять раненного в грудь. А тогда, значит, двадцать один убитый и двое раненых. Мы — победители, а у немцев потерь гораздо меньше. Теперь я вот стал бригадным врачом, но все никак не могу привыкнуть, что хороводные плясуны так быстро умирают. Война действительно не для меня. Ну, до свидания, желаю вам приятной беседы с вашими немцами.
Краль, хромая, последовал за своими санитарами. Вот уже несколько недель, как у него на ступне загноилась рана. Он частенько подшучивал сам над собой, называя себя неизлечимым врачом. Состояние его глаз заметно ухудшалось, пораженные легкие все больше внушали серьезное опасение, он харкал кровью. А теперь к этому добавилась еще и загноившаяся нога.
— Хвори человека, который не хочет больше жить, однако не хочет и умирать, — признался он однажды Дойно. Они знали друг друга с незапамятных времен. Много лет назад Краль оказал ему любезность, проводив Йозмара Гебена до границы и подвергаясь тем самым опасности. — Тот случай имел для меня серьезные последствия, никто не мог тогда этого предугадать, как-нибудь я расскажу вам обо всем, — сказал как-то Краль, но все было недосуг.
169
«Песни об умерших детях» Ф. Рюккерта, эквиритмический перевод В. Коломийцова, издание П. Юргенсона в Москве.