Обыскали его карманы, документов при нем никаких не было, даже металлической бляхи — личного знака солдата.
— Так вот, ваше имя не Ганс Лангер и вы не из Рейнской области, а из Силезии!
Не дожидаясь его ответа, Дойно обратился к человеку во второй шеренге:
— А вы, вас как зовут?
— Крулле, Вильгельм Крулле, радиомеханик из Берлина, Вайсензее.
— Достаточно. Когда эшелон должен был прибыть на место?
— О таких составах трудно сказать точно, но мы предполагали, что около шестнадцати часов, — ответил Крулле и с любопытством и как бы напряженным ожиданием посмотрел на Дойно. Удовлетворение разлилось по его лицу, когда он услышал следующий вопрос, вновь обращенный к капитану:
— Ваш состав должен был пройти мост около пяти часов утра. А вы в это время уже проснулись и брились. Почему так рано? Потому что вы не имеете отношения к эшелону, потому что около шести часов утра вы намеревались покинуть эшелон, потому что являетесь офицером службы особого назначения. Покажите ваши руки! Маникюр. Где кольца? Раздеть догола!
Человек запротестовал. В нижнем белье у него нашли три кольца. Одно из них было старинной работы. Внутри были выгравированы древнееврейские буквы. Дойно разобрал их: ахава — «любовь». Он подозвал Вуйо к себе, надел ему кольцо на мизинец.
— Хватит врать, капитан. Сознайтесь, что вы из службы безопасности и что вас перевели сюда работать из Польши, где вы грабили и убивали.
— Из Литвы! — уточнил офицер и тут же опомнился, что это совершенно безразлично. Он полуобернулся, как бы ожидая от своих, таких же пленных немцев, помощи. Но никто из них не ответил на его вопрошающий взгляд. Его увели. Он закричал.
После того как Зденко записал личные данные всех военнопленных, им позволили сесть. Их выкликали по одному и допрашивали. Они знали немного. Все сходились на том, что это был первый военный эшелон, который пропускали здесь на юг. Кое-кто считал, что за ним последуют другие эшелоны, потому что на отправном пункте скопились большие военные запасы. А почему эшелон был отправлен без усиленной охраны, они объяснили только тем, что никто не предвидел опасности в пути. Большинство солдат было непригодно к военной службе, они использовались на железной дороге или в ремонтных мастерских воинских частей. Все без исключения отрицали, что являются членами нацистской партии. Многие из них признавались, что состоят в легальном профсоюзе, так называемом «Рабочем фронте Германии». Ганса Лангера звали в действительности Оскаром Богерицом, и как гестаповец он особо прославился до войны в Данциге и Бреслау. Это показали двое пленных, одним из них был Крулле, которого допрашивали последним. Он был маленького роста, узкоплечий, чуть старше сорока лет; говорил быстро, но движения были замедленными и размеренными. Его молодые ясные глаза с любопытством смотрели на говорящего. Они превращались в узкие щелочки, когда он улыбался или задумывался.
— Вам известно, почему я вызвал вас последним, Крулле? — спросил Дойно.
Он не ответил, потому что с любопытством наблюдал за Зденко, который раскладывал на ящике с боеприпасами свои бумажки в алфавитном порядке и, казалось, испытывал при этом какие-то затруднения.
— Не представляло труда изобличить этого фальшивого Лангера, но ваши глаза, Крулле, очень помогли мне. Я предполагаю, что вы ненавидите не только одного этого нациста.
Крулле с сожалением отвернулся от Зденко и ответил:
— Мой отец был социалистом, я тоже социалист. Не нацист, но и не коммунист. Я так говорю, чтоб не возникло никаких недоразумений.
— Садитесь, пожалуйста, на ящик, Крулле. Я долго жил в Берлине. Герберт Зённеке и я — мы были друзьями. Говорит вам что-нибудь это имя?
— Конечно. Зённеке, правда, был коммунистом, но отличным парнем. Нацисты утверждают, что его прикончили в Москве. Врут, конечно, а?
— Зённеке мертв. Разделаемся сначала с нацистами, а потом займемся его убийцами!
После некоторого молчания Крулле сказал:
— Не найдется ли у вас сигаретки… Может, конечно, и последней… Потому что если это правда, что русские убили даже Герберта Зённеке, тогда нацисты правы и в том, что вы убиваете пленных.
— Крулле, а вам известно, что делают немцы с нашими людьми, когда захватывают их?
Пленный с жадностью затянулся и, глядя вдаль, где в верхушках деревьев играли солнечные блики, сказал:
— Так, значит, что этот кровопийца Богериц, что рабочий Вильгельм Крулле, все одно — что в лоб, что по лбу. Не-е-т, не могу поверить, да вы и сами это видите, иначе я бы трясся от страха. А я пока нисколечко не боюсь.