Дождь барабанил по брезенту, натянутому словно балдахин между четырьмя деревьями. Свеча, воткнутая в картошку, выгорела, другой у них под рукой не оказалось. Впрочем, свет им был и не нужен. Уже давно они не вели никаких протоколов заседания штаба. Все они так хорошо знали друг друга, что им заранее было известно, на кого как подействуют чьи слова. Вот уже несколько месяцев они жили единой жизнью, неизбежной и нерасторжимой для них. Каждый знал голос другого, каков он, когда тот бодрствовал или говорил во сне, кричал или стонал. Даже то, как дышал молчавший, было для остальных красноречивей слов. Они не стали со временем похожими, а лишь научились с полуслова понимать друг друга, несмотря на все их различие. Сарайак все больше замыкался в себе. То, что он потерял руку и постоянно зависел от помощи товарищей, лишь усугубляло его мрачность. Ибо этот горный инженер, этот одержимый страстью к порядку авантюрист — так охарактеризовал его Джура в одном из своих репортажей о гражданской войне в Испании — становился невыносимо гордым, едва только чувствовал себя беспомощным и зависимым. Партизаны видели в нем своего подлинного вождя. Никому из них даже и в голову не могло прийти, что приказ, исходивший от него, может остаться невыполненным. Они боялись его ничуть не меньше, чем обожали. Генерал — вот была та кличка, которой они наградили его. Иронию быстро забыли, он стал просто генералом. Так как им ничего не было известно о его прошлом, они выдумывали про него легенды. Это давало им возможность гордиться им и делить с ним славу его былых ратных подвигов.
И Мара была для них тоже недоступна, но тут они ни до чего и не докапывались. Эта маленькая женщина олицетворяла собой в их глазах идеальное совмещение символов власти и значительности. Она происходила из знатной семьи, была вдовой героя, водила дружбу с крестьянскими лидерами, еще совсем молоденькой участвовала в движении «зеленоборцев». Она была не из народа, но — как любимый король в сказках — настолько предана ему всем сердцем, что отрешилась от всего, чтобы делить с ним беды и смертельные опасности. Лишь к ней одной они обращались по имени, словно в нем заключались все ее титулы.
А всем другим они давали прозвища: Владко они назвали «депутатом», Дойно — «профессором», а Любу — «матушкой». С ней им чаще всего приходилось иметь дело, потому что она была «министром продовольствия». Иногда ее запросто называли коротким именем — вдова. Поговаривали, что она была женой Джуры. Об Андрее большинство из них никогда ничего не слышали.
— Целыми неделями мы только спорим, — начал опять Сарайак, когда другие замолчали. — Пора наконец принять решение. Каждый должен высказать свое мнение.
Его горящая самокрутка описала полукруг. Владко сказал:
— Что значит вообще «обречены и проиграли», спрашивает Сарайак. Риторический вопрос. Семнадцатого мая нас было тысяча двести четырнадцать человек, а сегодня, в четверг, тридцатого июля, нас семьсот двадцать семь. Мы проходим по такой местности, где мы у крестьян ничего не найдем. Даже если мы отберем у них их собственное пропитание силой, его едва ли хватит, чтобы с грехом пополам накормить треть наших людей. А передвигаться голодными возможно, конечно, но недолго. Последовать примеру Дражи Михайловича — замереть и уклоняться от любой военной операции — это политическое самоубийство, рано или поздно за ним последует и военное. Кроме того, мы несравнимо слабее его. Следовательно, такого себе даже позволить не можем. Чтобы добыть оружие, мы совершали нападения, которые обходились нам дорогой ценой, но скоро нам придется совершать нападения, чтобы прокормиться. Мы вынуждены оставаться на марше, но мы не сможем не выдать противнику наших позиций. Будем петлять, конечно. Но у противника есть самолеты, и даже самые малые его соединения моторизованы. Они выследят нас. Так что, будем мы нападать или нет, мы обречены. К осени от нас останется маленькая горстка, и ее смоют дожди. Поэтому я еще раз предлагаю немедленно отказаться от собственной изоляции и присоединиться к Тито в качестве более или менее автономного отряда.