Сарайак молча сидел рядом. Дружба, долгие месяцы связывавшая его с доктором, никогда не была многословной. Едва ли кто мог сказать, что притягивало их друг к другу. Но было ясно, что смерть одного нанесет незаживающую рану другому.
— Жаль, что с нами нет баронессы. Она бы просто запретила мне умирать. Но, возможно, она и сама изменилась с тех пор, как побывала в тюрьме и постояла у позорного столба. И то, что она, дабы обрести свободу, должна была в конце концов выйти замуж за Преведини, это, пожалуй, самый тяжкий удар для нее. Фабер, посмотрите на Сарайака. У него такой комичный вид, словно он хочет сказать мне: «Хватит болтать, умирать пора!»
— Вуйо везде пройдет, — сказал Сарайак. — Завтра он должен вернуться назад с лекарствами.
— Только через несколько лет появится верное средство от этой болезни. И ты посыплешь мне его на могилу, Сарайак. Ну не делай такого серьезного лица, ты портишь мне все удовольствие. Кстати, по поводу удовольствия, Фабер. Я хотел рассказать вам одну историю, в которой вы сыграли некую роль, сами того не ведая. Но чуть позже, мне вдруг опять стало трудно говорить.
Доктор Краль умер только через четыре дня, за несколько часов до того, как примерно триста пятьдесят человек, все, что осталось от бригады, должны были снова тронуться в путь. Так что у него еще хватило времени рассказать Дойно давно обещанную «веселенькую историю». Он вспомнил сначала 1931 год, то лето, когда они частенько встречались друг с другом в хорватской столице. Тогда-то, почти одиннадцать лет назад, Дойно и обратился к нему. Он должен был еще вечером того же дня, а это была суббота, проводить одного молодого немца до австрийской границы. Жена Краля отдыхала на озере, недалеко от того места, где этот Йозмар Гебен мог найти своих друзей по партии, студентов, разбивших там палаточный лагерь. Один из них взялся переправить Гебена на следующий день тайком через границу.
— Вы, конечно, сейчас не помните этого, Фабер, но я тогда колебался, даже отклонил сначала вашу просьбу. По своим врачебным делам я намеревался провести конец недели в городе, а также и по другим, уже личным мотивам. Я думал, будет лучше, если я не буду некоторое время видеть Гизелу. Нет, в нашем браке не было серьезного конфликта, но за шесть лет мы дошли до того, что любой, даже самый пустячный спор начинал приобретать конфликтную остроту. Возникла, так сказать, пустота в отношениях. Нарушенный метаболизм чувств, стало быть, сопереживаний.
Я прибыл в отель около пяти часов утра. Когда я вошел в комнату Гизелы и зажег свет, проснулась она, но не тот молодой человек, что лежал подле нее. Красивый юноша, спортивный, загорелый. Мне известны десятки анекдотов, связанных с подобными ситуациями, но я и по сей день не знаю, как должен вести себя супруг, когда застает в постели своей жены возможно вполне приятного, но голого молодого человека. Комичным был даже не тот поспешный жест, которым Гизела прикрыла наготу своего возлюбленного. И не то, что я в первую секунду попытался заглянуть ему в лицо, как будто все зависело от того, знакомы мы или нет, — все это стало казаться комичным только потом. Фабер, вы не поверите, но в этой ситуации, больше похожей на тривиальный фарс, было нечто абсолютное. Вы не улыбаетесь? Отлично! Я произнес одно только слово, глупейшее из всех: «Пардон!» — и вышел. Я не забыл даже повернуть выключатель, чтобы погасить свет. Когда я спустился вниз и сел в машину, то был одержим только одной мыслью: найти вашего друга и помочь ему перейти границу. Пусть это спасительное действие спасет и меня. Итак, я поехал, заблудился по дороге и потерял много времени. Наконец я добрался до студенческого лагеря, но Гебена уже и след простыл. Я встретил там молодую девушку, она ласково посмотрела на меня и пригласила позавтракать с ними. Я был растроган до слез, потому что в тот момент у меня было такое ощущение, что я старее, чем скалы Триглава. Час спустя я решил остаться в лагере и только через несколько недель вернуться в Загреб, а может, и вообще туда больше не возвращаться. Ночью, однако, я вернулся назад — меня ждали пациенты.
Через полтора года мы с Букицей поженились. Этот брак нельзя было назвать плохим, нет, но и хорошим тоже. Вина моя. Я никак не мог избавиться от абстрактного молодого человека из абсолютно тривиальной ситуации. Пловец, утративший доверие к воде и не верящий больше, что она его держит.
Я мог бы спасти Букицу. Она была еврейкой, разве я еще не сказал? Я знал, что ей грозит опасность. Я должен был бы сразу уехать из армии, но мы были как раз в ссоре. Из-за очередного молодого человека. И я где-то болтался. А она уже была в лагере, когда я пришел. Я кое-что предпринял, чтобы вызволить ее оттуда, но недостаточно, не сделал даже и половины того, что сделал Преведини для баронессы. Правда, я не верил тогда, что ей угрожает смерть. Я передал все дело адвокату, а сам уехал в горы, поблизости от того самого озера.