Может, Казимира не продавать. И кроме того, мне не следует сегодня уезжать, подумал он. Было бы лучше не вбивать себе в голову, что с сегодняшнего утра, с 9.23, я влюблен в Ядвигу.
По ступеням поднималась старуха служанка. Если она постучит в дверь, прежде чем он успеет сосчитать до двадцати пяти, тогда он не поедет. Что-то задержало ее в пути, минуты проходили, пока она, не постучав, открыла дверь и ворчливо спросила, что подавать на ужин. К сожалению, поздно! Он вывел пару коней — счастливых и единственно законных у него — и запряг их. Служанка помогла ему уложить в сани портреты. Снег все еще шел, но Роман не хотел ждать дольше, не хотел больше взвешивать. Он давно уже смирился с тем, что он грешник. Кривляния совести, внутренняя борьба, где в конечном итоге всегда побеждает искушение, больше не привлекали его. Каким бы слабым он ни был, он всегда был достаточно сильным, чтобы жить с осознанием полной правды о самом себе.
Он не отъехал и мили от дома, когда оглянулся, чтобы посмотреть, не слишком ли много снега нападало на полость, прикрывавшую портреты. И тут он заметил, что бечева развязалась. Он пересчитал портреты, одного предка недоставало. Выпал, наверное, в снег. Он медленно поехал назад, чтобы найти портрет. И нашел его только у самой часовни. Это был Бронислав-Косиньер[179], из тех повстанцев, ходивших на казаков с косами.
Уже темнело. Роман держал портрет близко перед собой. Насмешливые глаза были у этого Косиньера и похотливый рот. Еще одно мгновение, и снег посеребрит его усы. Бедный Бронислав, такой успех у женщин и такое невезение в борьбе за свободу отечества. И теперь должна завершиться его посмертная карьера: он станет прародителем какого-нибудь колбасника только ради того, чтобы бойцам А. К. было что есть и пить.
Может, это знак мне, чтобы отменить поездку, спросил себя Роман, засовывая портрет в солому. На мгновение он заколебался. Но когда опять сел в сани, то понял, что ему немедленно надо увидеть Ядвигу. Он уже был невластен над своими желаниями.
Поляки опять запели. Это была солдатская песня. Не к добру веселье, подумал Бене, он стоял под фонарем, держа книгу близко к глазам, он был близорук. Среди многих голосов выделялся один, Бене попытался проследить за ним. Голос был не очень сильным — он то и дело терялся в общем шумном хоре, — но очень чистый. Несмотря на глупые слова песни, то, что пел этот голос, звучало как молитва.
Была пятница, вторая половина дня. Через несколько часов наступит суббота, первая после того, как они бежали из Волыни. Первая, что начнется не с благословения, которое обычно давал ему отец.
Их было двенадцать человек, достаточно, чтобы составить общину. Но нет алтаря и нет свитков Торы. А еще хуже то, что люди так изменились за несколько дней, особенно после боя в лесу. Они то впадали в немую безнадежность, то становились запальчиво красноречивыми. Некоторые из них стремились подражать полякам, старались забыть свою собственную суть и искали спасения в чужой. Они говорили между собой только по-польски и даже ругались, как люди Скарбека. Они с удовольствием ходили в большую штольню, хотели втереться там к полякам в доверие, делали им подарки, рассказывали с излишними подробностями смешные истории. Они все делали для того, чтобы только перестать быть самими собой. А ночью они думали о своих скошенных пулями женах и детях, лежавших возле стен кирпичного завода, за городом, в известковом карьере, загубленных в тот же день после боя в буковом лесу. Может, мы виноваты, думали они. Может, надо было остаться вместе с ними и не пытаться бежать от судьбы. Но наступало утро, и они опять шли к полякам. Ах, как они боялись жить и как боялись умереть.
Во мне недостаточно доброты, иначе я сумел бы их утешить, говорил себе Бене, так много изречений знал он, и ни одно из них не слетало с его уст, когда он видел их. Он не презирал их, но он и не любил их. Каинова печать двояка — с одной стороны, ею отмечен убийца, а с другой — тот, кто любой ценой хочет выжить. И поэтому в полном молчании дает согласие на то, что другие могут умереть. Как же можно его тогда любить?
А некоторые пребывали в странной растерянности. Они делали все, что им приказывали, — стояли в карауле, спали, ели, молились, но чувствовалось, что у них словно мутился разум, когда они оставались предоставленными сами себе. Тогда все в них цепенело. От страха ли, парализовавшего их, от скорби ли по погибшим? Они не выказывали больше никаких чувств. Только чудо могло их вернуть к настоящей жизни, думал Бене. Но он не умел творить чудеса, и у него не было даже права хотя бы попытаться сделать это. Он сам сбился с правильного пути.
179
Косиньеры — крестьяне, вооруженные косами, времен освободительного восстания 1794 г. под командованием генерала Костюшко. Название закрепилось за повстанцами в войнах с Россией в XIX веке.