— Мне нужна ваша помощь, тетя, пардон, сестра настоятельница. Со мной трое раненых евреев, их нужно спрятать!
— Это ты их ранил?
— Нет, но я в ответе за это.
— Тогда спрячь их у себя или у своей матери. Нам и без того уже достаточно тяжело.
— Я привез раненых сюда. Они здесь, со мной. Сын волынского раввина…
— Хорошо, этот пусть остается. А тех двоих увози. Мы не можем так себя обременять, у нас уже есть несколько еврейских детей. Этого достаточно, мы бедные.
— Сестра настоятельница, я поеду завтра к нотариусу и оформлю дарственную на все поля и в придачу еще на Бохиньский лес в пользу вашего монастыря, если вы оставите всех троих.
— Ты игрок, Роман, как и твой покойный отец, разве можно относиться к тебе серьезно? Возьми фонарь и проводи меня к ним.
Он повел ее в проход рядом с воротами, где оставил всех троих. Бене открыл глаза, когда настоятельница склонилась над ним и спросила:
— Кто ты, молодой человек?
Он лежал, полусогнувшись, положив голову на правое плечо Эди. Свет мешал ему, и он закрыл глаза.
— Два длинных ножа, очень острых ножа, — произнес он. — Их вонзили ему в тело. И кто-то все время поворачивает их, пока концы лезвий не сойдутся и не начнется нестерпимая боль, останавливающая дыхание.
— Он бредит, бедняга, — сказала настоятельница и положила руку на лоб юноши. Она повторила свой вопрос: — Кто ты?
Он поднял голову, поправил шапку, долго смотрел на женщину и на крест, что висел у нее на шее, прежде чем ответить:
— Я сын волынского цадика, которого убили христиане. Я — последний раввин священной общины Волыни. И меня они тоже убили.
Он почувствовал, как лезвия обоих ножей сходятся, его охватил жуткий страх, но он не смел закрыть глаза, монахиня не должна думать, что он ищет у нее сострадания.
— Как надолго они останутся у меня, Роман? — спросила она.
— Я заберу их через два, три месяца. Можете быть уверены. А к нотариусу я пойду завтра, верьте мне, пожалуйста!
— Ты сказал, что в ответе за них. Ты должен знать почему.
— Я знаю это.
Роман заснул всего лишь на несколько мгновений. Когда он проснулся, то заметил, что лошади встали. Он подбодрил их, чтобы они снова тронулись, но они не двигались с места, бока их дрожали. Он вышел из саней, погладил их, попытался успокоить. Тщетно. Он прислушался. Ниоткуда не доносилось ни шороха. Он прошел вперед, посмотрел по сторонам, чтобы лучше сориентироваться. И, только услышав странное похрустывание под ногами, он понял, что они стоят посреди замерзшей реки.
Он вернулся назад к лошадям. Ему стало жалко их, они были измучены, и им было страшно. Вот и они потеряли к нему доверие. Он вытащил солому, на которой лежали в санях раненые, сложил из нее две большие кучи под брюхом у животных и поджег. И сел опять на свое место, взяв крепко в руки поводья. Пламя вскоре взметнулось вверх и подпалило брюхо лошадям. Они рванули.
Река благополучно осталась позади, а кони неслись вдоль опушки большого леса. Отсюда они хорошо знали дорогу домой. Роман мог бы спокойно поспать, но он бодрствовал. Только молитва могла его спасти, но он знал, что не может сейчас молиться и что, возможно, в этом ему уже навсегда отказано.
До сих пор, живя во грехе, он знал, что есть раскаяние и есть прощение. В этот час, последний час бесконечно длинной зимней ночи, он впервые отчаялся в себе и тем самым и в Божьем милосердии. Не покаяния, а ответа за его прегрешения требовал от него Бог последнего раввина Волыни. В этот час Он отказал Роману в том, чтобы и молитвенная благодать снизошла на него.
Глава четвертая
Была ранняя весна. Снег днем таял, холодный ночной ветер, налетая, оставлял на нем свои последние следы, темными морщинами въедавшиеся в наст. Ледяные узоры на окнах пришли в движение, потекли бесчисленными струйками на снег, налипший снаружи на оконных карнизах, и медленно закапали с окон на грядки в саду.
Иногда еще шел снег, особенно под вечер, когда дул восточный ветер, и тогда казалось, что зима, не успев кончиться, начиналась опять сначала.
Эди следил на сей раз за этой извечной игрой природы с особой чувствительностью, потому что жил жизнью юноши, переходя от надежды к отчаянию. То ему казалось, что часы и минуты Бене неотвратимо сочтены, а час спустя — что он спасен. Вот уже в течение нескольких недель одна уверенность сменялась другой, как отлив сменяется приливом.
— Он вне опасности, — объявлял в один из своих приходов доктор Тарло. — То, что у него тридцать семь и восемь, еще ни о чем не говорит. Может, у него вообще всегда повышенная температура. Это на него похоже. А то, что он худой как щепка, тоже еще ничего не доказывает. Он ведь не пациент как все, он же упрямец. Раны я ему почти залечил, а вот упрямство его выгонят из него, возможно, только на Страшном суде, как и из всех его единоверцев.