— Я только хочу сказать, что Варшава — это не Польша, — начал опять Роман. — Такой огромный город, и черни здесь больше, чем где-либо.
Они покинули площадь и шли теперь узкой улочкой. Позади них громыхал трамвай. Эта линия проходила совсем рядом с гетто. Пассажиры трамвая в течение нескольких минут оказывались свидетелями уничтожения, жертвой которого стала часть их родного города. Некоторые из них не отрываясь смотрели в окна, на зеленовато-серое небо, наблюдая, как дым медленно светлеет и рассеивается в воздухе. Но большинство из них уже привыкли к этой картине. Шел седьмой день восстания. Пассажиры или разговаривали друг с другом, или читали, углубившись в свои газеты.
— И я думаю, Рубин, гулянье на площади Красиньского, как бы это сказать, оно не символично. Я делаю особый упор на это. Вы ведь тоже не хотели бы, чтобы, например, обо всех евреях судили по Мендлу Ройзену, не так ли?
Роман старался идти в ногу с Эди — тот шел так быстро, словно боялся опоздать. Но у них не было никакой цели и впереди было много времени, они только к вечеру должны были вновь вернуться на квартиру пана Юзефа Грудзиньского.
— Я полагаю, что мы опять окажемся на ярмарочной площади, если свернем направо, в следующий переулок, — сказал Эди.
— Почему и зачем опять туда идти? — спросил Роман. Но он уже знал, что уступит. Сознание собственной вины делало его беззащитным перед этим человеком, рассматривавшим каждое лицо в этой стране, каждый камень в этом городе, как тот, кто готовится стать главным свидетелем обвинения. Роман мог бы заговорить о Катыни, о массовом захоронении многих тысяч польских офицеров, которое было обнаружено всего лишь несколько дней назад. Но он молчал, он не хотел противопоставлять одни трупы другим. Все было так невыразимо трагично и одновременно унизительно. Мыслимо ли, чтобы безвинно терпеть такие страдания?
Они шли тихой улочкой с уютными домами, рассчитанными на две семьи. Откуда-то доносились звуки сентиментальной музыки, играли на рояле, в одном из палисадников вокруг детской колясочки стояли люди и пытались громким смехом и шумом развеселить младенца.
Под фонарем стояли молодые влюбленные. Девушка воркующе смеялась, она держала в вытянутой руке красные коралловые бусы, словно хотела, заигрывая, ударить ими возлюбленного или, ласкаясь, прильнуть к нему.
— Вы вчера разговаривали с вашими людьми, следовательно, знаете, что сделала ваша организация для восставших в гетто и что она еще намеревается сделать, — сказал Эди.
— Мы дали им оружие.
— Какое? Сколько?
— Пятьдесят револьверов, пятьдесят ручных гранат и пять килограммов взрывчатки. Это немного, я понимаю.
— А что вы будете делать сейчас, сегодня ночью, завтра, послезавтра?
Роман не ответил. Он принимал участие в заседании, у другой стороны оказался перевес в два голоса. Большинство, то есть политики и офицеры, было убеждено в том, что ничего нельзя сделать.
— Есть мнение, — сказал он, несколько колеблясь, — что те в гетто рассчитывают, что им окажут помощь самолеты союзников.
— Со стороны не придет никакая помощь. И если вы, поляки, не поможете… Пошли скорее. Ярмарочная площадь недалеко отсюда. Уже слышна музыка и ликование народа.
— Выполнить свой долг — да. Больше — нет. «Pas de zèle!»[183] — сказал как-то один умный человек, только никаких сверхзадач, мой маленький Роман! — объявил пан Грудзиньский каркающим голосом. Он забился в глубь огромного кожаного кресла, словно надеялся окончательно исчезнуть в нем. Еще в детстве Роман заметил эту особенность в характере дяди — и так уж маленького роста, он всегда пытался стать еще меньше. Носил туфли почти без каблуков, предпочитал сидеть на особенно низких стульях, а его служащие всегда должны были быть высокими.
— Но в необычные времена и долг тоже необычен, — ответил племянник.
— Необычные — это только легко сказать. То, что Польша не свободна, мы переживали уже много раз. Немецкая военщина на улицах Варшавы — и это уже бывало. И погромы всегда были. Нехватка товаров, низкая покупательная способность денег, быстрое обогащение предприимчивых и быстрое обнищание так называемых порядочных людей — что в этом нового? Вы, Скарбеки, — люди романтического склада, моя бедная сестра сделала бы гораздо лучше, если бы вышла замуж за Грабского. Он теперь стал моим компаньоном.