Верю ли я в Бога? Да, порой я уверен в Его существовании, но часто теряю Его. Я должен все время видеть Его перед собой, иначе мои глаза опять делаются незрячими и я сбиваюсь с пути.
Вы смеетесь надо мной, Дойно, или я пугаю вас? Во всяком случае, вы не должны думать, что я выбрал более легкий путь, путь бегства. Вы никогда не пробовали верить, откуда же вам знать, как несказанно тяжело бывает человеку, который не может забыть людских злодеяний. А вы? Что есть у вас? Разве не провалились все ваши планы, разве не обернулись все надежды отчаянием? От кого вы еще ждете чего-то? От себя самого? Так и останетесь до самого конца без жалости к людям?»
Дойно написал ему подробное письмо. Но только в нескольких фразах ответил на эти его вопросы:
«Я не смеюсь и не пугаюсь того, что вы стали верующим. Изменился ли я? Определенно только одно, что мой кладезь истин, не подлежавших сомнению, исчерпан.
Вот уже несколько месяцев я живу в доме пожилой супружеской пары. Оба они очень добрые люди. Я много размышляю о доброте. Поздновато на сорок третьем году жизни, однако ж еще не совсем поздно. Важно установить, можно ли преподавать доброту, как науку, которая одновременно являлась бы искусством.
Если бы я верил в Бога, я бы боролся против Него, как если бы Он был тоталитарной, бегущей от ответственности властью.
Немецкому фашизму скоро придет конец, и мы должны готовиться к тому, чтобы в разгаре победного похмелья побороть русский тоталитаризм. А в ожидании этого я интересуюсь, как уже сказал, почти исключительно только добротой человеческой — синьоры Бьянки и синьора Эннео Вассари, отнюдь не добротой Господа Бога».
Однажды рано утром перед Дойно предстал Преведини. Его щеки раскраснелись от резкого февральского ветра, он постоянно потирал руки, застывшие на холоде.
— Не вставайте, дорогой Фабер. Я пришел очень рано, потому что вот уже два дня ищу вас в Бари и только вчера поздно вечером узнал ваш адрес. И тут я сказал себе: надо пойти как можно раньше, ведь так? Мария-Тереза сказала, c’est inconcevable[193], она ведь так нетерпелива…
Он рассказал, что у них возникли трудности с фашистскими властями и поэтому в первых числах июля 1943 года они покинули Бари. Тогда они поехали к племяннику, но хотели вскоре вернуться опять назад, на юг. А тут начались великие события, падение Муссолини. На обратном пути Мария-Тереза захотела задержаться в Риме подольше, чем они предполагали. Они запоздали с выездом и вдруг оказались на линии фронта, причем на вражеской стороне. К тому же оба были больны. Но вот две недели назад им наконец-то удалось удрать морем от врага. Они жили недалеко от Бари, в одной, к сожалению, очень запущенной вилле, но во всяком случае они находились на правильной стороне.
— Я болтаю и болтаю, а о самом главном так еще и не спросил вас: почему Бетси не приехала с вами? Неужели ей все еще не надоело?
— У меня плохие вести, синьор вице-адмирал. Десять месяцев тому назад, восемнадцатого апреля…
Преведини наклонился вперед, словно хотел опуститься со стула на колени. Потом он поднялся, снял пальто и сел опять на стул. Наконец он сказал:
— Мы думали, пока вы живы, Бетси в безопасности. Конечно, это глупо, в такую войну, но все равно мы думали, что вы защитите ее. Простите меня, я плачу, но не из-за себя, а только из-за Марии-Терезы. Мы старые люди, и если нам уже не нужно больше ждать Бетси… Извините меня, это сейчас пройдет. Но мы были так уверены… это такая неожиданность… Мария-Тереза сразу распорядилась приготовить две комнаты. С позавчерашнего дня она только и ждет, что я приеду с вами обоими. Я просто не смею, на самом деле, я не смею… Вы должны поехать вместе со мной к Марии-Терезе… Возьмите с собой все ваши вещи. Вы будете жить у нас, потому что теперь, когда вся надежда… И если Бетси действительно больше нет…
Они прибыли после обеда. Мария-Тереза ждала их под старым апельсиновым деревом, около террасы. Когда она услышала, как щелкнул замок калитки в сад, она вышла им навстречу. Строгим голосом она крикнула:
— Путци, почему ты не был у парикмахера? Твои волосы — я же сказала тебе…
Она умолкла, подняла палку, показала на холмы позади них и спросила:
— Бетси не придет? Отвечайте мне немедленно, Дойно Фабер! Она никогда больше не придет?
В ответ он только покачал головой. Она повернулась и пошла, опираясь на палку, к дому, медленно поднялась по ступеням к двери, остановилась, взвешивая, не вернуться ли ей, потом исчезла, оставив их одних.