Вечером она позвала его к себе в комнату.
— Я только хотела сказать вам, Дойно, vous êtes chez vous ici![194] Кроме того, вы нужны Путци. И мне… Я думала, вы приедете сюда вдвоем и навсегда останетесь здесь. Своей глупой головой я все предусмотрела, кроме одного, что Бетси… завтра вы мне все расскажете. Вы только должны знать одно, вы не смеете оставить нас. Venez que je vous embrasse![195]
Он приблизился к необыкновенно высокому креслу и склонил к ней голову. Ее губы коснулись его лба, она взяла его за руки и долго держала в своих. Потом сказала:
— Никто не сможет заставить меня поверить в это. Как бы далеко она ни находилась от меня, я всегда чувствовала ее рядом — на протяжении сорока двух лет. Кто же сможет это изменить за такое короткое время, что осталось мне жить? Mais c’est inconcevable, c’est…[196] Садитесь, пожалуйста! А вы сами, вы действительно верите в то, что Бетси… mais non[197], не отвечайте мне. Сначала вы должны узнать…
Она собралась рассказывать ему, но только глубже погрузилась в себя. Она уставилась взглядом на маленький стул, стоявший возле двери, она тяжело дышала, но не плакала.
Дойно знал, что она ничего не скажет из того, что поначалу хотела рассказать ему. Этого нельзя высказать. Каждый носит это в себе, подумал он. Так легко облечь это в слова, кажется, что уже сотни раз произносил их, слова эти уже готовы сорваться с губ, но так и не срываются. Это не то чтобы тайна, которую боишься открыть, и не то сокровенное внутри, что не хочется обнажить. Воспоминания, уведшие сейчас так далеко от него тетю Мары, были, возможно, банальны, какие-нибудь обрывки далекого прошлого, где не было ничего примечательного, разве что сам настрой, подобие мелодии, которая вновь и вновь ласкает слух и отлетает в никуда, едва только попытаешься напеть ее. Не меняя позы, Мария-Тереза сказала:
— Голубое. Только от нее самой я узнала об этом, поэтому и дарила ей тогда только голубые вещи. И лишь позже еще и красные. И только из тяжелого шелка. Ее мать, мадьярка, никогда, никогда, никогда не понимала она, каким прелестным ребенком была Бетси. А из красного только carminé[198], однако больше всего ей шли все оттенки голубого. А потом, когда ее привезли после пыток ко мне… — Она опять умолкла.
Это было осенью 1929 года, пятнадцать лет назад, подумал Дойно.
Тогда были преследования, пытки, и все же то было время, когда мы еще владели тем кладезем непреложных истин, в которых были так уверены. И все были еще живы. Мы стояли на пороге нового мира, еще несколько лет — и мы дадим справедливость и счастье всем — вплоть до джунглей. Те, кто был до нас, те вытерпели историю, как слабый человек капризы неопознанной болезни. А мы — мы историю делали. Вот так.
«И вот большой ветер пришел от пустыни и охватил четыре угла дома, и дом упал на отроков, и они умерли; и спасся только я один, чтобы возвестить тебе это, Иов».
— Она не захотела, но я точно знаю, она могла бы стать великой пианисткой, — начала опять баронесса. — Она могла стать кем угодно, стоило ей только захотеть. Со дня смерти Вассо она никогда больше не пела, évidemment[199]. Но еще маленьким ребенком она так прекрасно пела. Она только не должна была знать, что кто-то слышит ее. Я всегда стояла и слушала за дверью. И даже когда она пела что-нибудь веселое, у меня всегда выступали слезы на глазах.
Несмотря на все, понятно, почему я ничего не рассказал Тони, подумал Дойно, а вот ей я скажу, ей одной. И никогда не буду писать об этом.
— Баронесса, извините, — начал он. Она не слышала его. Он добавил чуть погромче: — Послушайте меня, вы должны узнать об этом!
Молодые партизаны запели. Их печальная песня вовсе не соответствовала тому быстрому шагу, каким они шли на смерть. Они знали, что только немногие из них доживут до вечера. Снег еще лежал на горах, но внизу на летнем солнце было жарко. Дойно стоял в кустах над дорогой. Он уже знал, что произошло, ему давно пора было бежать назад, искать Мару. Но он боялся шрапнели, боялся пулеметного огня. Он шел со всех сторон, потому что они опять были окружены. На этом коротком отрезке пути между лесом и ущельем батальон молодых потерял около двадцати человек, но остальные с пением шли вперед. Они должны были стремительно прорвать кольцо, чтобы остальные могли из него выйти.
— Я уже давно стоял в кустах и не мог сдвинуться с места, потому что мне было страшно. Правда, я был не совсем здоров, я ужасно ослаб после тифа. Сначала нас несли на руках итальянские военнопленные, но потом, после страшного прямого попадания и атак с воздуха — мы ведь были такой простой мишенью… Но когда я услышал, как поют эти юноши и как они выходят из леса на дорогу, я заплакал, меня всего трясло, и тогда я все же пересек луговину. Я нашел Мару. В ущелье. Ее лицо не было обезображено, вовсе нет, — выстрел в затылок. Я попробовал сначала вынести ее наверх, но я непрерывно падал. Нет, она не была тяжелой, просто моих сил не хватало, а я не хотел никого видеть. И вниз мне было не по силам снести ее. Я нарезал больших веток и, обломав всю мелочь, связал их вьющимися растениями. Мара лежала, как на плоту. Я волок ее за собой по ущелью. Ночью я хотел отдохнуть, но было очень холодно. И потому я пошел дальше. Утром мы прибыли на место. Это было в верхнем течении Неретвы. Половодье. Когда мы наконец перебрались на другой берег, то остались у воды, на гальке, она нагревалась солнцем. Потом вместе со своими людьми подошел Карел, естественно Карел. Он знал, что убийцей был Славко, естественно Славко. Нам нужно немедленно уходить, сказал Карел. В то утро он действительно испытывал сострадание ко мне. Но я не хотел, чтобы он коснулся Мары. Я опять уложил ее на плот и дошел с ней до середины реки. Карел не позволил мне стоять долго и смотреть ей вслед. Его люди вынесли меня. Баронесса, вы не знаете песни, которую пела наша бригада: «О Неретва, о Неретва».