— Вы ошибаетесь, Фабер, он есть. Для биолога он всегда есть, даже если вы о нем забыли.
— Нет, я не так уж забывчив. Один на один человек остается лишь со смертью, да и то — он мог бы остаться, если бы пережил свою смерть, а не умер, если бы сумел ощутить свое небытие.
Релли вышла. Она неожиданно захотела внимательно рассмотреть себя в зеркале, так, словно ей вдруг понадобилось с величайшей точностью описать свое лицо. Вернувшись, она услышала усталый голос Дойно:
— Видите ли, Рубин, революция, конечно, нечто великое и возвышенное. Но для тех, кто ее делает, она состоит из интриг и мелких повседневных забот. Революция — это, конечно, идея, ставшая силой. Но она же — отличная конъюнктура для разного рода карьеристов, садистов, истериков. Она, конечно, уничтожает несправедливость. Но она же, особенно в своем начале, в свои великие мгновения — сама источник величайших несправедливостей. Когда таких несправедливостей набирается очень много, их жертвы могут стать ступенями, по которым взойдет на трон какой-нибудь честолюбивый генерал. Революция настолько возвышенна, что ради нее стоит жить, и любая действительность становится бледной и пустой, если не служит подготовке великих преобразований. Но для того чтобы эти преобразования удались, возвышенными должны стать и средства их достижения. Вот тут-то и начинается абсолютизация. Те, кто решился положить конец варварской предыстории человечества, сами родом из этой предыстории. Они идут сокрушать идолов, а их души — это души идолопоклонников. Скажите, Рубин. — Дойно повернулся к нему. — Из меня, по-вашему, получился бы партийный лидер?
— Да, — ответил Эди, взглянув на него, и повторил решительно: — Да! Вы могли бы многое исправить и многое предотвратить из того, что позорит революцию!
— Предотвратить? Разве можно предотвратить все побочные явления того события, к которому стремился всю жизнь? Подумайте, разве вы можете предотвратить боль, кровь, грязь и прочее, что делает роды одним из самых отвратительных процессов на свете? Разве вы…
Релли почувствовала, что их разговор окончен. Видно было, что Эди устал. А у Дойно появились признаки легкого беспокойства, всегда охватывавшего его, когда он — и это, казалось, всегда наступало внезапно — не мог больше выносить помещения, людей, разговоров, и стремление побыть одному становилось навязчивой, почти физической потребностью. Она сказала:
— Не обижайтесь, я слушала невнимательно; вы уже наконец договорились?
— В самом деле! — воскликнул Эди. — Вы же так и не сказали, чего, собственно, от меня хотите. Вы рассказали много интересного, бесспорно, но пришли вы, наверное, все-таки не за этим?
— И за этим тоже, потому что хотел познакомиться с вами. Теперь я вас немножко знаю — и знаю также, как мы можем вас использовать. Вы нам очень понадобитесь. Мы готовимся в подполье. В определенный момент наличие хорошо подготовленного аппарата может стать для нас вопросом жизни и смерти. Некоторые наши секции, например на Балканах, уже работают в подполье. Многие их руководители находятся в Вене, и проблем у них хоть отбавляй. Вы можете им помочь. Благодаря вам могут быть спасены драгоценные человеческие жизни, лучшие борцы могут быть избавлены от застенков и пыток. Тот товарищ, с которым вы в основном будете поддерживать контакт, обратится сначала к Релли, она его знает. Это Вассо, ты ведь помнишь его, Релли, правда? Полагаю, Рубин, что он многое объяснит вам лучше, чем я сумел сделать это сегодня вечером.
— Вы забыли, Фабер, что я еще не дал согласия.
— Я знаю.
— Но вы все-таки считаетесь с тем, что я ведь могу отказаться?
— Я считаюсь только с нашим тяжелым положением и с тем, что вы нам очень нужны; полагаю, что и вы это знаете.
— Но вы забыли, что я не коммунист.
— Нет, этого я не забыл, но из нашего сегодняшнего разговора я понял, что, когда гибнут такие, как я, такие, как вы, не могут оставаться равнодушными.
— А вы знаете, что я член социал-демократической партии?
— Знаю. Но ведь и вы знаете, что социал-демократы бороться не хотят и не будут.
— В этом я не вполне уверен.
— И будете дожидаться победы Гитлера, чтобы увериться вполне?
— Я ничего не обещаю, но друга вашего приму.
— Мне этого достаточно, Рубин.
— Вы уже уходите?
— Да, уже поздно. К тому же мне завтра рано вставать, а обычно я сплю долго.
— Эди, я провожу его, — сказала Релли.
— Всего доброго! — сказал Дойно, пожимая руку Эди. — Мне хотелось бы встретиться с вами в другой обстановке. Мы могли бы о многом поговорить, о вещах настолько важных, что важнее их когда-нибудь, наверное, ничего не будет. Я мог бы многому у вас поучиться.