Друг мой, как вы состарились! Этот девятнадцатилетний юноша, которым вы когда-то были и которого теперь подвергаете столь строгой цензуре, трудился ради того же дела, что и вы, только он ни на миг не забывал, что и ему, и его делу моментально придет конец, как только придется ради него поступиться хотя бы одной-единственной мыслью. Поэтому он несмотря ни на что не был «партийным», вы же пережили отчуждение от самого себя. Я должен надеть по вас траур, как ваши верующие евреи на Востоке надевают траур по изгоям — точно по мертвым.
Ответы у него были ясные и обстоятельные, но Дойно понимал: ничто из того, что он мог бы сказать, не достигнет цели. Ему казалось, голос его недостаточно силен. Конечно, дело, служа которому человек утрачивает мужество думать, не стоит ломаного гроша. Конечно, бывает одиночество, от которого никуда не уйдешь, которое уже не отпускает тебя. Но решиться на такое одиночество означает решиться на частную жизнь. А частной жизни у него больше не было, да он и не хотел ее иметь.
— А если частная правда стоит так же немного, как и частная ошибка, потому что не имеет ни исторических корней, ни последствий — во всяком случае, она обходится не так дорого, как ошибка коллективная? — продолжал он вслух свою мысль. — Я не забыл ничего из того, о чем вы напомнили мне, но я не хочу ничего об этом знать. Это — вы извините, профессор, — это не только не важно, но и неинтересно. Вы всю жизнь во всем оказывались правы — я вполне в это верю, — ну и что? Я бы не хотел прожить вашу жизнь, я бы не хотел в шестьдесят два года убедиться, что все кругом были идиотами и ими остались. И признать тем самым, что сорокалетние труды пропали даром. Вы никогда не мирились с «компаративистами», которые хотели только «лучшего» и не стремились к «хорошему», не подозревая даже, что оно существует. Вы не уступили им и гордитесь этим. Нет, вас нельзя упрекнуть ни в конформизме, ни в каких-либо компромиссах. И тем не менее вся ваша жизнь оказалась капитуляцией, ибо вы приняли эту жизнь и ее правила игры.
— Послушайте, Дион, делал ли я в жизни что-либо иное кроме того, что отрицал — со всей силой, о которой вы лично и все ваше поколение только слышали, — отрицал это отрицание? И был при этом последовательнее и универсальнее вас?
— Нет, профессор, вы не были последовательнее, так как боялись собственной победы. А мы хотим победить. Сократ, держа в руке чашу с цикутой, еще хотел доказать свою правоту, мы же хотим получить власть, чтобы тем самым уничтожить ее окончательно.
Его прервал громкий смех Штеттена, неожиданно вставшего прямо перед ним. Дойно смотрел в маленькое лицо учителя, глаза которого, казалось, совсем исчезли за возникшими от смеха морщинками. Он смотрел в это старое лицо и любил его, как в тот, первый раз, ему хотелось рассмеяться вместе с учителем, но он не позволил себе даже улыбнуться.
— Я боялся победы, мой мальчик, я — боялся, ха-ха-ха! — От смеха Штеттен едва мог говорить. — Боялся! А мысль о том, что я не мог бояться победы уже хотя бы потому, что ее не может быть, эта мысль вам в голову не приходила? — И внезапно став серьезным: — Нет, вы ошибаетесь! На самом деле смерть Сократа была практически единственной серьезной победой, которую когда-либо одерживала философия. Платон, никогда этого не понимавший, так же мечтал о победе, как и вы. Он уже получил было такую власть, которой хватило бы, чтобы ее уничтожить, но потом — помните? — каких безумных денег стоило выкупить его из рабства. Победить, вы говорите, победить? Значит, вы забыли, как я доказывал, что если и в войнах победа — вещь достаточно сомнительная, то в революциях ее вообще быть не может? Эта так называемая победа создает новые обстоятельства, которые ее съедают. Своей высшей точки революция достигает до того, как победит: ее победа — это уже начало контрреволюции, сначала, естественно, выступающей под революционным флагом. Тот факт, что некоторые люди вошли в историю как победители, объясняется лишь краткостью человеческой жизни: они просто не дожили до превращения своих побед в поражения. Да, если бы история была рулеткой и можно было бы, выиграв, встать и уйти — но нет, мой мальчик, тут вам придется играть до проигрыша. Разве Александр, или Цезарь, или Наполеон — победили? Разве победил Моисей, Иисус или Магомет? Победили Кромвель, Дантон, Робеспьер? Allons, mon enfant[30], признайтесь: побед не бывает.
— Мы говорим о разных вещах, профессор. И вы это прекрасно понимаете. Дело не в том, как квалифицировать победу, дело в том, чтобы изменить мир, ликвидировать ту духовную нищету, в которой до сих пор захлебывались и победители, и побежденные. Дело в том, чтобы изменить существующие обстоятельства. Вы критиковали их не раз, но не сделали ничего конкретного для их изменения.
30
Вперед, мой мальчик!