— Нет уж, у вас там одни убийцы рабочих да прислужники капиталистов.
— Да ты чего, Густав, ты на меня погляди: я, что ли, прислужник капиталистов? Ты же меня знаешь.
— Ну, ты, может быть, и нет, зато другие…
— Другие, другие! Ты лучше зайди разок к нам, все сам и увидишь. Тебе же самому надоела эта ваша трепотня — международный пролетариат, японский империализм, да здравствует Москва! Москва тебе, Густав, ничего не даст.
— Ну, я не знаю, — протянул Густав. Он отпер дверь подъезда. Курить было приятно. В таких сапогах, как у Фрица, человек, конечно, имеет совсем другой вид. Черт знает что, ничего не поймешь. Если завтра снова ничего не выйдет, позору не оберешься, подумал Густав. Надо бы дать Фрицу хорошего пинка, да так, чтобы он полетел вверх тормашками вместе со своими сапогами, думал Густав, глядя на приятеля, поднимавшегося по лестнице впереди него и напевавшего «Хорста Весселя»[39]. Но он слишком устал от болтовни, к тому же ему очень хотелось есть.
В эту ночь женщины не спали. Они будили мужей, чтобы еще раз попытаться уговорить их.
— Смотри, Вилли, чтобы опять не вышло «недоразумения», как ты потом всегда говоришь. Ты бастовать не будешь! Пусть другие суют голову в петлю, если хотят. У тебя жена и трое детей, и одному из них нужен врач и литр молока каждый день. Ты бастовать не будешь!
— Ну что ты пристала, все будет в порядке.
— Вот чтобы все было в порядке, я и говорю: ты бастовать не будешь!
— Ну хорошо, — произносит муж, просыпаясь окончательно, — я бастовать не буду, но, с другой стороны, это не дело: один раз урезали зарплату, потом еще раз, потом еще, а мы все терпим.
— Только не начинай опять про зарплату. Что ее сокращают, я знаю. Подумай лучше, какая тебе будет польза от ее повышения, если тебя выкинут на улицу.
— Не выкинут, и вообще отстань от меня. — Он встает и ощупью, стараясь не разбудить детей, пробирается в кухню, чтобы выпить стакан воды. Вода теплая, и вкус у нее противный. А жена, лежа в постели, все говорит и говорит. Черт знает что, думает он и выплевывает воду в раковину.
— Как тогда, помните? — спросил самый маленький из троих.
— Да, девять лет назад мы тоже выкапывали оружие. Но на этот раз у нас будет настоящее дело.
— Кто ж его знает? — отозвался третий. — Может, на этот раз нам придется закопать его еще скорее, чем тогда.
Наконец они достали сверток. Ткань была влажная; они развязали узлы и нащупали под газетой револьверы. Придя домой, занялись их чисткой. Один из них разгладил старую газету и начал читать.
— Да, — сказал маленький, — если бы мы тогда знали то, что знаем сейчас.
— Боюсь, что сейчас мы знаем еще меньше, чем тогда!
— Тебе бы вечно все изгадить! — И все рассмеялись. Приближался рассвет.
Той же ночью.
Герберт Зённеке сидел за своим письменным столом, «чистился». Уничтожал старые бумаги, хранить которые больше не было необходимости, и приводил в порядок остальные. Их нужно было перенести в надежное место. Наступающий день мог создать совершенно неожиданную ситуацию, в которой даже его неприкосновенность как депутата рейхстага не поможет. Он не чувствовал усталости, хотя день вчера выдался не из легких. Все было тщательно продумано, и теперь все его мысли были заняты лишь предстоящей работой.
Он заметил Герту, лишь когда она встала прямо перед ним. Как она вошла, он не слышал.
— Ты не спишь? — спросил он тем равнодушным тоном, который установился между ними уже довольно давно.
Она не ответила. Он снова углубился в работу. Она стояла рядом, и он не знал, смотрит она на него или нет.
— Все это надо сжечь еще сегодня, — сказал он.
Она наклонилась, чтобы поднять клочок бумаги, упавший рядом с корзиной.
— Спасибо! — поблагодарил он ее. — Что ты стоишь, садись.
Она осталась стоять. Он понял, что она собирается сообщить ему что-то важное и что каждое слово этого сообщения уже давно у нее наготове. Он ждал, постепенно теряя терпение, но она все стояла. Наконец она заговорила:
— Ты не думаешь, что нам давно пора развестись? Мы женаты скоро восемнадцать лет — по-моему, более чем достаточно. Я тебе уже давно не нужна, у тебя есть молодая любовница.
Он не поднял взгляда, но знал, что она плачет — по привычке тихо, почти без слез. Наконец она снова овладела собой и заговорила:
— Дети тоже на твоей стороне. Я для них слишком стара. А ты, ты появляешься здесь в лучшем случае раз в месяц. Они видят, что ты презираешь меня. С твоей любовницей они легче находят общий язык, чем со мной. Когда мы женились, я была моложе тебя. Теперь ты — молодой мужчина, а я стала старухой.
39
Песня-гимн нацистской партии, посвященная юному штурмовику, якобы убитому коммунистами.