— Ты, Йозмар, наверное, не знаешь, что мы с Зённеке — старые друзья, мы вместе начинали. Вот ты сейчас сидишь и думаешь, что тебе надо запомнить все, что я говорю, и сообщить потом «кому следует»; но Зённеке знает мою точку зрения, он знает мои сомнения и мои предложения относительно перемен в той деятельности, от которой я ничего хорошего не жду. Ну да бог с ним. То, что ты говорил о сострадании к бедным, в корне неверно. Мой отец понял это лучше тебя. Мы, мы ненавидим бедность, возмущаемся. И презираем бедняка, если он ждет сострадания или даже требует его. Нам хочется, чтобы и он возмутился — так же, как и мы. Из сострадания можно, пожалуй, стать социал-демократом. Но мы — мы сострадать не можем, не имеем права. Разве из сострадания можно разрушить старый мир, разве можно построить новый? Однако вернемся, если позволишь, к «поповскому вздору». Если бы Бог жалел человека, он бы его не создал. Ведь он, Господь Бог, заранее знал, что будет. И когда людям стало совсем невмоготу и они возопили: сжалься, сжалься! — тут-то он и поступил с ними действительно по-Божески, пожертвовав своим сыном, чтобы они, эти страдальцы, сжалились над ним. Точно громадной губкой Бог собрал всю жалость для себя. Страждущие находили утешение в сострадании, которое им позволяли испытывать по отношению к Богу. Но — оставим поповщину. Поговорим о нас на нашем языке. Ты не бывал в России, иначе бы ты знал, что нет другой такой страны, где жалость искоренили столь основательно. Да и как может быть иначе? Если бедняк требует сострадания, он — контрреволюционер. Если он устремляется в церковь, если протягивает свои изуродованные руки за милостыней — как он будет строить новый мир?
Доставив эти материалы по назначению, ты тем самым начнешь целую цепь событий, которая кончится очень просто: сотни лет тюрьмы, безмерные страдания. Что же ты медлишь? Там, на юге, живут коммунисты. Сейчас они как раз встают, покидая свои теплые постели, обнимают жен, детей и берутся за работу. Это все пока принадлежит им, и небо над головой — тоже. Но в этих книжных переплетах ты везешь им их приговор. И таково твое сострадание к ним? Да даже если бы ты действительно жалел их, разве ты отказался бы выполнить хоть часть того, что тебе поручено сделать им на погибель? Нет! Так что не говори о сострадании. Мы сами лишили себя права испытывать сострадание — и требовать его.
Йозмар чувствовал себя задетым, но твердил себе, что все это его не касается, что это неправда. Ведь до сих пор ему все было ясно, и ни Бог, ни богословие тут были ни при чем, с этим ничего общего. Существовала определенная линия партии. На чьей же стороне Пятница?
— Но разве есть другой путь, кроме подпольной борьбы? Она требует жертв, верно, но это единственно возможный путь, может быть, единственный, который ведет к победе.
— К победе? А кто это знает? Там, на юге, ты все сам увидишь — Зённеке очень ценит твою наблюдательность, так что потом нам будет о чем поговорить. Ну да ладно. Так как, Йозмар, ты изменишь маршрут?
— Да.
— Отлично. А теперь мне пора на метро, иначе я опоздаю.
Йозмар проводил его вниз, чтобы отпереть дверь подъезда. Мостовая уже почти просохла. Крохотный кусочек земли перед домом напротив был залит солнцем. Там лежала кошка; она спала. Они оба смотрели на нее, а когда снова взглянули друг на друга, то улыбнулись, как старые друзья. Так они распрощались. Йозмара поразила мысль: Вассо знал, что я слушал его речи, чтобы потом сообщить о них. Лоб у него покраснел, он хотел вытащить свою руку из руки Вассо. Но тот крепко держал ее.
Йозмар смотрел ему вслед. Вассо шел по улице, прижимая к боку свою папку, подняв узкие плечи, словно преодолевая сильный встречный ветер.
Но ветра не было.
Глава вторая
Он проснулся с первым лучом рассвета. Кроме него в купе осталась только супружеская пара, — когда вышли другие, он не слышал, значит, спал крепко. Сразу же явилась радостная мысль: я совсем не думал о Лизбет. На этот раз между нами действительно все кончено, я свободен. Однако он не очень доверял этой мысли: слишком часто она его обманывала. Он снова прислушался к себе: нет, на сей раз он не попадется на эту удочку. Поставлена последняя точка, после которой говорить уже нечего.
Он вышел в коридор. Заря еще едва занималась. У славян было для нее уменьшительное имя — они звали ее «зоруле». Была даже такая лирическая песенка, в которой девушка просит утреннюю зорьку подождать, не разгораться, потому что милый пришел слишком поздно, упустив ночь: