Глава вторая
Зённеке часто говорил — и вполне себе верил: «Я — человек простой». Были некоторые «темные пятна» — события, давно уже не важные, которые иногда все же — неожиданно, непредвиденно — всплывали в памяти, с такой силой овладевая им, будто происходили сейчас.
К примеру, со знаменитой революционеркой — когда он получил свой первый отпуск с фронта. Он был знаком с ней давно и с первого дня глубоко чтил ее. Но в этот раз он впервые говорил с ней наедине. После болезни, долго приковывавшей ее к постели, она была еще очень слаба, и иногда, без видимой причины, у нее на глазах появлялись слезы.
Она заставила его много рассказывать о фронте, о том, как там люди живут и умирают. Внезапно она прервала его, схватила за руки и произнесла:
— С тобой ничего не должно случиться, слышишь? Ты всем нам будешь еще очень нужен.
Ему стало неловко, наверное, он даже покраснел и отвернулся. Как много всего случилось с тех пор — а он и потом не раз встречался с ней, в дни революции они проводили вместе целые дни и ночи, — но всякий раз, когда он думал о ней, всякий раз, когда в день ее памяти ему приходилось говорить о ней перед тысячными толпами, собиравшимися у ее могилы, — это бесполезное воспоминание возвращалось, и голос делался неуверенным. Оно часто возвращалось и во время того долгого спора, когда он потерпел поражение, ибо не решился настаивать: обсуждался вопрос, кто возьмет на себя руководство партией, и с каждым днем становилось все яснее, что вопрос этот решается гораздо выше, а вовсе не здесь. В те дни перед его глазами иногда возникало ее лицо — длинное, некрасивое, с большими, добрыми глазами. И тогда он думал: эта женщина давно все решила. А вам до этого и дела нет. И умолкал на полуслове. «Чем больше Зённеке молчит, тем больше теряет», — злились тогда его друзья, связывавшие с ним честолюбивые надежды и опасавшиеся, что скоро вместе с ним окажутся в тени нового руководства. Позже другие говорили: «Зённеке хитер, он-то молчал. Где теперь все его друзья, где соратники той великой женщины, именем которой до сих пор клянется германская партия? Их нет — рассеялись как дым. Один Зённеке остался, потому что умел молчать».
И когда еще позже потребовалось порвать с ними, старыми революционерами, публично и окончательно, Зённеке не колебался. Партия решила — и он осудил их дела, и осуждение скоро переросло в обвинение, требующее смертного приговора. Так Зённеке научился не только молчать: он научился повиноваться. Но бывали мгновения, когда это навязчивое воспоминание, это «темное пятно», необъяснимое, как случайность или какая-то неожиданная реакция организма, казалось ему осязаемым и живым. В такие мгновения эта ничтожная малость, это воспоминание могло совершенно выбить его из колеи.
Другие «темные пятна» тоже были связаны с событиями незначительными, от которых только и осталось что воспоминание. Был, например, случай у вокзала в Ленинграде. Какой-то человек, очень плохо одетый, сошел с тротуара на трамвайные рельсы. Звонка трамвая он не слышал. Подбежал милиционер и несколько раз ударил его кулаком по спине и по шее. Человек обернулся, и Зённеке увидел на его голодном лице выражение неописуемого удивления и страха, тут же стертое кулаками милиционера в серых шерстяных перчатках. Солнце садилось, и Зённеке видел их обоих, эти серые перчатки и это исхудавшее лицо, в последнем блеске теплого осеннего дня. Утром он побывал в детской коммуне в бывшем Царском Селе, потом ему показывали новый Дом культуры, а в гостинице его ждало письмо от Ирмы. Она писала, что любит его. Ему было сорок пять лет, и он уже думал, что никогда не сможет никого полюбить. А Ирма писала, что хочет приехать к нему — немедленно. Он тут же сделал все, чтобы это произошло как можно быстрее. И написал ей: «Сегодня я видел детей — какая замечательная страна! Сегодня я получил твое письмо — какой замечательный день! Мы с тобой вместе увидим эту страну — какая замечательная жизнь!»