Командиры нередко замечали, что солдаты, думая, что их не слышат, цитируют слова «Земляка». Так они прозвали Зённеке.
Однажды среди ночи раздался крик, — а окопы уже сорок часов находились под непрерывным артиллерийским обстрелом, — «Земляк! Земляк!». Голос принадлежал капитану, замещавшему командира батальона. Это был боевой офицер, которого не любили, но отдавали ему должное, особенно когда приходилось туго. Говорили, что его долговязая, тощая фигура наводит страх на противника. Теперь он стоял перед Зённеке и кричал во всю глотку:
— Земляк!..
Зённеке вместе с теми, кто еще не спал, стоял, вытянувшись по стойке «смирно», но не отвечал.
— Почему вы не отвечаете, я к вам обращаюсь, Земляк?
— Докладывает рядовой Герберт Зённеке, господин капитан! Моя фамилия — не Земляк!
— Но вас так называют.
— Меня так называют только друзья.
— А я кто, враг? Отвечайте! — И поскольку Зённеке молчал, капитан добавил: — Я приказываю!
— Слушаюсь, господин капитан! Вы — господин капитан!
— Не шибко умный ответ. Вольно! Мне передали, что Земляк говорит, будто война никогда не кончится. Это правда?
— Войны никогда сами не кончаются, их заканчивают.
— Кто же их заканчивает? Кого Земляк имеет в виду?
— Иногда те же, кто начал, а иногда — совсем другие люди.
— Такие вот Земляки, например? Отвечайте, я приказываю!
— Так точно, господин капитан, такие вот Земляки, например.
— А если мы всех таких Земляков вовремя передавим?
— Таких Земляков миллионы.
— Неправда. На нашем участке фронта я вижу пока только одного.
— Не будет этого — появится другой.
— Это мы еще посмотрим. Во всяком случае, с другим мы тоже сумеем справиться.
И капитан приказал командиру взвода выслать на территорию противника разведывательный патруль, чтобы захватить пленного.
— Само собой, Земляк тоже должен быть в патруле.
Зённеке вернулся — единственный из всех. И привел пленного. Пленный еще помог ему дотащить до окопов раненого товарища.
Капитан отослал второй, уже более настоятельный рапорт о представлении Зённеке к Железному кресту.
Впрочем, бог с ними, с этими «темными пятнами»; оглядываясь на свою жизнь, Зённеке видел светлое пространство, одну светлую линию — это был его путь. И даже если теперь ему приходилось отступать, с ним все равно ничего не могло случиться, считал он, потому что он не один. Он был уверен, что вокруг него всегда будут люди. К другим шли, потому что они были — партия, к нему же шли, потому что он всегда был самим собой, и из-за него люди шли в партию. А если даже начинали сомневаться, то не уходили. Они говорили: раз Зённеке остался, значит, все еще можно исправить.
И старые революционеры, изгнанные или отставленные от дел, ожесточившиеся в молчании, думали, когда им становилось совсем тяжело: вот дойдет до настоящего дела, тогда Зённеке снова станет у руля и призовет нас.
И Зённеке призвал многих из них, когда лучшие партийные кадры оказались разгромлены. Бывало, вечером он появлялся у такого изгнанника. Его узнавали сразу, хотя Герберт больше не носил усов, да и очки сильно меняли его облик — он и теперь был все тем же Гербертом, «Земляком» восемнадцатого года. И Герберт говорил:
— Видишь, Фриц, настоящие бойцы снова понадобились. Мы-то с тобой помним это еще по «Спартаку», «мы ничего не забыли»[47], а, Фриц?
И Фриц отвечал, помедлив:
— Что ж, слова верные, Герберт, мы и в самом деле ничего не забыли. Мы не забыли тех дней, когда Роза и Карл были с нами, но не забыли и тех лет, когда такие, как я, были не нужны, а ты бодренько участвовал во всех тех ошибках, которые дают сейчас свои горькие плоды.
И жили-то они, возможно, всего через дом друг от друга, но все это время не встречались. А теперь Герберт пришел и чего-то добивается. Нет, тут все не так просто, тут надо выяснить поточнее. Кстати, ему сегодня, наверное, негде ночевать — ладно уж, пусть ночует. Заодно будет время поговорить, прощупать друг друга, попытаться узнать в собеседнике того, прежнего, и, все еще колеблясь, признать, что нашел его. И еще эта дурацкая, ошибочная линия партии, с которой Фриц никак не мог согласиться. Но ночь была длинная, жена и дети Фрица давно уже спали, а они сидели в кухне, и Герберт был все тот же, в начальника он не превратился. Начальники могут оклеветать и вышвырнуть тебя как собаку, но Герберт, он-то знает, кто чего стоит. Да и не партию сейчас надо спасать, речь идет вообще о нашей жизни и смерти, и какие уж тут сомнения, где, мол, твое место, все-таки мы — спартаковцы, старая гвардия.