Герта знает, что это так. Если бы я признался, что думаю на самом деле, она говорила бы иначе. Она знает это, потому что живет здесь. А мы — мы не живем даже, мы просто на какое-то время пережили свою смерть.
Зённеке остановился: он шел слишком быстро и у него снова закололо под ребрами. Все это чушь, ложь, бессмыслица. Это — результат усталости, бессонных ночей, которых в последнее время было слишком много. Партия живет. И мертвые живут. Поэтому нас не становится меньше. Тот, на чьей стороне законы истории, не может погибнуть.
Он медленно пошел дальше, колющая боль ослабевала. Около станции метро удалось поймать такси. Водитель сказал, что ехать, возможно, придется в объезд: в центре назначена грандиозная демонстрация, на которую уже собираются люди, так что перекроют, наверное, целые кварталы.
Наконец Зённеке вспомнил: сегодня исполняется ровно год, как они пришли к власти. Всего только год. Самый длинный год из всей его сорокасемилетней жизни. Этот год сделал его стариком. Он пережил слишком многих своих товарищей. И сам не заметил, как эти мертвецы стали единственными, кто делил с ним его одиночество. Только теперь он начал понимать, что достиг возраста, который уже не измеряется годами, но еще не приучает человека к мысли о смерти. Что он такое — кладбище, где они лежат, сторож их могил? Пережил ли он их вообще?
Машина приближалась к цели глухими закоулками, Зённеке боялся опоздать к месту встречи. Пошел второй год, а он еще не опаздывал ни разу.
В кафе почти никого не было, Зённеке со своего места хорошо видел оба выхода. И сам сидел возле прикрытой тяжелой темно-красной портьерой двери, за ней путаные коридоры вели к черному ходу, о котором знали лишь немногие.
Глухой, мерный шум, вначале едва слышный, становился все громче, демонстрация началась. Если Макс не опоздает, Зённеке успеет выйти на улицу еще до того, как толпа дойдет до кафе. Пиво было теплое, — в этих дорогих заведениях кресла обычно лучше, чем напитки. Если этим «приличным господам» подают огромный счет, они уже думают, что их хорошо обслужили. Наняли бы уж тогда слуг — пробовать подаваемую жратву.
Ждать Зённеке мог еще только три минуты и поискал глазами официанта. Вдруг он почувствовал, что на него смотрят. В дверях стоял Макс; когда Зённеке взглянул на него, он опустил глаза, прошел через зал и уселся недалеко от второго выхода. Зённеке поднес кружку ко рту — ему не нужно было оглядываться, он уже знал, что Макс раскололся и что привели его сюда только для того, чтобы он навел их на след. Но сейчас Макс держался и не выдал его.
Передовой отряд демонстрантов, наверное, уже совсем близко. Ходят они хорошо, людям нравится, когда их шаги теряются в шуме шагов других. В ногу ходят. Но Зённеке уже ничего не слышал, слишком сильно шумело в ушах. Он знал, что это означает: страх.
Он взял газету, попытался читать, но прочесть ничего не мог. Внезапно похолодели ноги. Ждать больше не имело смысла. Он медленно встал, бросил на стол монету в пять марок. Спросил у подошедшего официанта, где туалет. Спускаясь по ступенькам, он спиной чувствовал взгляд, и не один. Шагов за собой он не слышал — лестница была покрыта дорожками. Внизу оглянулся: никого. Слева был темный коридор. В конце его он обнаружил небольшое окно на уровне груди, закрытое ставнем. Зённеке вынул ставень из петель, и он с грохотом упал куда-то вниз, открыв винтовую лестницу, ведущую наверх. Взбежав по ней, он мгновенно понял, что находится в коридоре как раз за той дверью с портьерой. Ему хотелось бегом кинуться прочь отсюда, но подгибались ноги. Он ощупью пробирался вперед, пока не обнаружил пожарную лестницу. Тогда он остановился и прислушался. Его не преследовали. Теперь у него было время отдышаться, запыхавшись на улицу выходить нельзя, и он пошел шагом. Достал из внутреннего кармана плаща свернутую шляпу и надел ее, снял очки, нацепил на грудь орденскую ленточку Железного креста и вставил в петлицу партийный значок со свастикой. Он ощущал, что проделывает все это машинально, точно глядя на себя со стороны, — так часто он обдумывал и проигрывал ситуацию, в которой сейчас оказался.