— Да, но «обезвреживать» человека таким способом, боже мой, такими средствами! — прервал его Йозмар.
— Что ж, по-твоему, Йозмар, у нас есть возможность выбирать средства? Ты ведь и сам все знаешь, недаром ты уже целый год работаешь со мной и все видишь своими глазами.
Йозмару хотелось верить хоть во что-то. Хорошо, что Зённеке заговорил об этом. И он был прав, здесь важны не средства, а цель, только цель.
— Вот мой отчет. Отвезти его, кстати, придется тебе. Прочти и тебе все будет еще понятнее.
Прочитав, Йозмар сказал:
— Герберт, но ведь ты предлагаешь то же самое, за что они покончили с Альбертом.
— Так-то оно так, Альберт и в самом деле мыслил правильно, но он неправильно действовал. Я вношу предложение, а он пытался проводить свою линию через голову партийного руководства.
— Но линия-то была правильной?
— Нет, потому что ее не поддерживала партия. Может быть, она станет правильной завтра, когда партия ее поддержит и сделает своей.
— Да, я понимаю, — медленно сказал Йозмар. — По-моему, это очень умно, что ты выступаешь против самоуправства аппарата.
— Очень умно? Да это, наверное, самая большая глупость в моей жизни. Ладно, пиши давай, а то этот пустозвон скоро вернется.
Йозмар принялся переписывать отчет в сонату для фортепьяно. Он забыл и об Альберте, и об Эрне. При шифровке ему разрешалось вносить незначительные изменения, и он пользовался этим, чтобы выразить и некоторые свои мысли.
Следующей ночью он шел на лыжах через границу. Снег валил так, что ему казалось, будто перед ним сплошная белая стена. Пока дорога вела вниз, с горы, он не боялся заблудиться. Он мог бы поклясться, что в воздухе пахнет хвоей. Но леса не было видно.
Он совершенно забыл запах в комнате Эрны Лютге. Он совершенно забыл об Альберте. Ему хотелось петь. От крутого спуска у него захватывало дух.
Глава третья
Стекла ли дребезжат так долго после каждого выстрела, или это просто хронический шум в ушах?
Профессор Штеттен вслушивался, пока не понял, что ловит затихающий звук, боясь упустить его, как боятся упустить боль, которая одна только и не дает потерять сознание. Но вот все стихло, и он обернулся к двери. Там все еще стояла жена; сегодня у нее, очевидно, снова был «приемный день». Можно было подумать, что с каждым годом она молодеет лет на десять.
— Я уже стар, мадам. Я больше не буду красить усы, — сказал он.
— Я говорю, что дети будут здесь через двадцать пять минут. А ты даже еще не начал одеваться, — сказала она. Ее правая рука сжимала ручку двери, как рукоять оружия.
— Я слишком стар, — повторил он, снова отворачиваясь к окну. — Когда я гляжу на тебя, я уже с трудом вспоминаю, что мы когда-то были мужем и женой. Меня удивляет даже, что мы до сих пор обращаемся друг к другу на «ты».
Дверь захлопнулась, она ушла. Интересно, эти идиоты стреляли из пушек, чтобы посмотреть, как отреагирует город, или у них просто обеденный перерыв? На время обеда гражданская война в Вене прекращается; посмотрим, будут ли они соблюдать время ужина столь же свято.
Жена Вальтера по-прежнему называла его «папа»; она подчеркнуто учтиво придвигала ему тарелки и не забывала при этом с улыбкой заглядывать ему в лицо, точно напоминая о какой-то объединяющей их обоих тайне. Да, Вальтер действительно вышел в люди, ему все шло на пользу. А такая прусская красавица, пожалуй, и впрямь заставит кое-кого из партийных боссов лишний раз заглянуть к нему в дом: белокурая жена по нынешним временам — лучшее доказательство обоснованности надежд мужа на успех в делах и хорошую политическую карьеру.
На этот раз госпожа профессорша действительно расстаралась, обед оказался вполне достоин столь высоких гостей. Штеттен даже смягчился, его уже почти не раздражало, когда они опять заводили свою песню про рейх и про «фюрера». Когда Вальтер обращался к нему: «Не правда ли, папа, что ты на это скажешь?» — он отвечал добродушно: «Что ж, видимо, так оно и есть». Подняв глаза, он заметил, что госпожа профессорша глядит на него со злобой. Она одна знает, что он просто не слушает их. Конечно, после стольких лет совместной жизни жена не может не знать мужа, даже если совершенно его не понимает. Но у такой злобы должна быть какая-то более глубокая причина. Он тотчас нашел ее: его пальцы держали вилку слишком близко от зубьев. Это у них тоже была старая игра: когда он хотел разозлить ее, он забывал о хороших манерах.
— Возможно, я просто не слышала, — произнесла она, — но, по-моему, ты забыл поблагодарить Вальтера. В конце концов, это было не так-то легко — вызволить твоего еврейского коммуниста.