— Да, это оказалось не просто. Я знаю, потому что сама немного участвовала в этом, — сказала жена Вальтера.
— Так Фабер наконец на свободе? — воскликнул Штеттен.
— Конечно, уже целых пять дней. Разве я забыла тебе сообщить?
— Значит, ты уже целых пять дней знаешь об этом — и пять раз по двадцать четыре часа подряд забываешь мне сказать?
— Да, мама, тут ты действительно неправа. Ты же знаешь, что папа буквально помешан на этом человеке.
Смотри-ка, старуха еще умеет краснеть — а при ближайшем рассмотрении, возможно, окажется, что и ямочки на щеках сохранились. Штеттен решил, что с нее вполне достаточно будет его презрения. Ненавидеть ее столько лет — это уже излишняя роскошь.
— Прости, пожалуйста, я просто забыла. Я очень сожалею, Эрих! — То, что она после стольких лет снова называет его по имени, развеселило профессора. Вот было бы хорошо, если бы и Дион перестал называть его «профессором».
Вальтер принялся во всех подробностях рассказывать, каких трудов ему стоило добиться освобождения Фабера. Из его слов выходило, что это было настоящее чудо, которое могло удаться только ему и, конечно, его несравненной Марлиз. К тому же этот Фабер, арестовали которого, в общем-то, случайно, оказался гораздо опаснее и пользовался у красных гораздо большим авторитетом, чем предполагали вначале. И при этом о нем далеко еще не все известно!
— Это особый случай, он мне самому доставил удовольствие, а иначе бы я при всем моем уважении не стал им заниматься, — завершил Вальтер свой рассказ.
Да, да, Вальтер был теперь большим человеком, почти «лидером», как говорят немцы. Штеттен произнес:
— Я очень благодарен вам обоим, теперь я ваш вечный должник. — Он чувствовал, что должен был бы сильнее выразить свою благодарность, но превозмочь себя не мог. Кроме того, все мысли его уже обратились к Диону, ко встрече с ним, которую он желал по возможности приблизить. Слава Богу, все снова хорошо, все прекрасно, как никогда, как не было ни разу после гибели Эйнхарда: ему удалось спасти Диона. Теперь он будет охранять его, спрячет у себя и больше никуда не отпустит. Жизнь вновь приобрела смысл, он вновь мог писать, у него вновь появился читатель. Он видел его, склонившегося над рукописью, тонкие губы плотно сжаты, шея вытянута, а глаза такие смышленые, что учитель с первого взгляда понял — этот ученик стоит всех остальных, он сам — будущий учитель и может стать его вторым «Я».
Опять загрохотала артиллерия, но здесь стекла дребезжали меньше, чем в кабинете.
— В рейхе такого бы не допустили, — услышал он слова Вальтера.
— Фюрер в этом не нуждается. Ведь даже волос не упал, чтобы он мог прийти к власти, — добавила Марлиз. А старая дама продекламировала:
— «И поднялись все фюреру навстречу»[53].
— Этой стрельбой из пушек правительство лишь доказывает свою неспособность справиться с ситуацией. Но все это — лишь прелюдия, судьба Австрии предрешена, это вопрос каких-то недель, самое большее — месяцев, и фюрер войдет в Вену. Вся Австрия ждет этого, — заявил Вальтер. Казалось, что он торжественно повторяет заученную клятву. Все трое умолкли, по всей видимости ожидая, что Штеттен как-то отзовется на слова Вальтера. Стекла дребезжали. Штеттен встал и подошел к окну. На улице не было ни души, утренний снег растаял от дневного дождя. Он чувствовал, что они глядят ему в спину и ждут. У него задрожал подбородок, ему не хотелось, чтобы они заметили это, поэтому он произнес, не оборачиваясь:
— Идиоты, они расстреливают австрийское единство, это уже очень плохо. Но куда хуже будет, если Австрия станет провинцией третьего рейха. Тогда-то мы и проиграем окончательно ту мировую войну, в которую нас так долго втягивали пруссаки.
— Как это? Я что-то ничего не понимаю. Мы же все — немцы, единая нация, — перебила его Марлиз. Вальтер кивал, соглашался. Ему никогда не хватало мужества возражать отцу открыто.
— Вы — пруссачка, так же как госпожа профессорша и ее сынок, хотя он-то на самом деле гораздо более австриец, чем пруссак. А пруссаки никогда не понимали, как это кому-то может не нравиться жить под их господством. Они никогда не понимали, почему их хоть как-то можно терпеть лишь тогда, когда у них нет власти, и почему…
Марлиз снова прервала его:
— Но, папа, фюрер ведь и сам — австриец. Кто читал «Майн Кампф»…
— Не волнуйтесь, милочка, я читал этот его «Кампф». Но пройдет еще уйма времени, прежде чем вы и вам подобные поймете, что я там вычитал. Хотя вам это время не покажется долгим, потому что в нем «будет иметь место» новая мировая война, как изящно выражается ваш фюрер. Так что вам еще представится возможность стать вдовой героя. Если мне не изменяет память, черный цвет очень к лицу таким блондинкам, как вы. Вы думаете, что живете в эпоху великого обновления, и гордитесь этим. Но ничего нового в эту эпоху не начнется, как не кончится и ничего из старого, — вы топчетесь где-то посередине все в той же старой игре, так и не поняв ее правил. Пруссаки в ней сначала будут выигрывать, а потом с треском проиграют, но расплачиваться за все будут немцы. Игра эта стара как мир, и только глупцы, которым хочется власти, не устают в нее играть.