Но Лео Матьен не хотел молчать.
— А всё — таки, — шепнул он жене. — Что, если попробовать?
— Нет, — сказала Глория.
— Почему нет?
— Просто нет.
— А вдруг так бывает?
— Нет, — ответила Глория. — Так не бывает.
Глава 8
В «Приюте сестёр вечного света» под сводами огромной спальни — пещеры в железной кроватке спала Адель. Ей опять снилась слониха. На этот раз слониха стучала — стучала в двери, но сестра Мари отлучилась со своего поста, и открыть было некому.
Адель проснулась и тихонько лежала, уговаривая себя, что это просто сон, обыкновенный сон. Уговаривала, уговаривала — да всё без толку. Стоило девочке закрыть глаза, как она снова видела слониху: она стучит, стучит, стучит, а никто не открывает.
Через некоторое время Адель не выдержала, вылезла из постели, спустилась по холодной тёмной лестнице и с облегчением увидела сестру Мари: она сидела на своём обычном посту, у самых дверей. Монахиня спала, сгорбившись, склонив голову, так что подбородок её почти упирался в живот. Плечи старушки мерно вздымались и опускались, а из приоткрытого рта вырывался тихий храп.
— Сестра Мари, — позвала Адель и тронула монахиню за руку.
Сестра Мари тут же вскинулась.
— Войдите! — воскликнула она. — Наши двери всегда открыты. Стучите и входите!
— Я уже здесь, — напомнила о себе Адель.
— Ах, это ты? Ну да, конечно. Ты здесь. Это ты. Это Адель. Как хорошо, что ты здесь. Хотя тебя тут быть, разумеется, не должно. Сейчас ведь ночь. Середина ночи. Ты должна спать.
— Мне приснился сон, — сказала Адель.
— Как мило, — обрадовалась сестра Мари. — И что же тебе приснилось?
— Слониха.
— Да — да, конечно. Сны о слонихе. Сны такого рода очень трогательны. И назидательны. Хотя сама я, должна признаться, таких снов ещё не видела. Но я жду. Жду и надеюсь. Все мы должны ждать и надеяться.
— Мне приснилось, что слониха пришла сюда, постучалась, а открыть ей было некому.
— Быть такого не может, — возразила сестра Мари. — Я всегда здесь.
— А прошлой ночью мне снилось, что вы открыли двери, там стояла слониха, и она спрашивала обо мне, но вы её не впустили.
— Глупости какие! Я всех впускаю, никому не отказываю.
— Вы не сумели понять, что она говорит.
— Зато я всегда сумею открыть двери, — успокоила девочку сестра Мари. — Когда — то я открыла их для тебя.
Обняв свои коленки, Адель пристроилась на полу у ног монашки и спросила:
— А какая я тогда была? Когда вы мне открыли.
— Крошечная была. Совсем пушинка. Тебе было всего несколько часов от роду. Ты тогда только — только родилась.
— А вы были мне рады? — спросила Адель. Она давно знала ответ, но всё равно каждый раз спрашивала.
— Знаешь, — начала свой рассказ сестра Мари, — перед тем как ты появилась, я сидела тут, на этом самом стуле, совсем одна, и мир вокруг меня был тёмным и мрачным. А потом ты появилась, я взяла тебя на руки, посмотрела на твоё личико…
— И назвали меня по имени, — подсказала Адель.
— Да, я назвала тебя по имени.
— А откуда вы его узнали? Как вы поняли, что меня зовут Адель?
— Повитуха, которая тебя принесла, рассказала, что твоя мама перед смертью велела назвать тебя Аделью. Так что имя твоё я знала.
— И я вам улыбнулась, — снова подсказала девочка.
— Верно, улыбнулась. И вокруг точно сто огней зажглось. Весь мир прямо засветился от твоей улыбки.
Слова монахини обнимали и грели Адель, словно родное тёплое одеяло. Она закрыла глаза.
— А как вы думаете… у слоних… имя… у слонов… бывает?
— Конечно, бывает, — ответила сестра Мари засыпающей девочке. — Всякой божьей твари положено иметь имя, даже самой распоследней животине. Не сомневайся.
Сестра Мари была права. Имена есть у всех. Даже у нищих. В узком кривом переулке неподалёку от «Приюта сестёр вечного света» сидел нищий по имени Томас, а к нему, стремясь согреться и согреть, притулилась большая чёрная собака. Фамилия у Томаса если когда — то и была, то он её забыл. Или вовсе не знал. Он даже не знал, были ли у него когда — нибудь отец с матерью.
Он знал только одно: он нищий. Он делал только одно: протягивал руку за милостыней. Ещё он умел петь, хотя сам не понимал, как это у него получается.
Он умел складывать слова из ничего, из самых простых будничных вещей, и умел превратить это ничто в такую красивую, такую мелодичную песню, что из неё проступал совсем иной, более совершенный мир, совсем иная, прекрасная жизнь.