А сами стихов никогда не писали?
— В юности писал, даже в Литинститут поступал со стихами[63]. Но потом никогда уже этим не занимался.
А самые любимые ваши поэты — кто?
— Я не могу сказать: самые любимые. В разные времена были разные увлечения…
Но кого хочется перечитывать чаще других?
— Всегда — Пушкина, Тютчева, Блока…
Юрий Валентинович, а можно «коварный» вопрос? Вот мы сейчас говорим с вами о том, как много значит книга в нашей жизни, сколь многое определяет в ней. Почему же тогда ваши герои почти ничего не читают, во всяком случае мы, читатели, об этом ничего не знаем?
— Читатели не знают — это другое дело. Но что герои мои не читают?.. Как можно это утверждать? По-моему, они читают, и читают немало. Это видно по тому, как они размышляют, как говорят…
Я знаю, Юрий Валентинович, что нынешним летом вы с Валентином Распутиным по приглашению западногерманского издательства «Бертельсманн» побывали на международной книжной ярмарке во Франкфурте-на-Майне, а до этого были на Варшавской ярмарке и Лейпцигской. Вот где, наверное, реально ощущаешь, что такое книга в современном мире…
— Да, книжные ярмарки производят на писателя сокрушительное впечатление. Нет, по-моему, лучшего способа отбить у писателя охоту писать, чем заставить его окунуться в это книжное море. Представьте себе бесконечные лабиринты книг, «вавилоны» книжной продукции… Невольно подумаешь: куда это, кому, зачем? И как твой собственный «писк» может быть здесь услышан? На Франкфуртской ярмарке один репортер спросил у меня: «Когда вы начали писать?» Я ответил: «В ранней юности». — «А ваши любимые писатели?» — «Чехов, Толстой, Достоевский» — сказал я. «Когда вы их прочитали?» — «Тоже в ранней юности». Тогда он посмотрел на меня лукаво: «И все-таки после этого не оставили мысль писать?» Кажется, ирония вполне уместна… И, однако, есть один фактор, оправдывающий всех нас, пытающихся соревноваться с великими. Это Время, которое мы обязаны — худо-бедно, в меру своих сил — как-то выразить в книгах. К сожалению, Толстой и Чехов сделать этого уже не могут. Это возложено на нас…
[Беседу провела и записала в 1976 году корреспондент газеты С. Селиванова. Опубликована: «Литературная газета», 1976, 10 ноября. Печатается по рукописи, сверенной с публикацией.]
Вообразить бесконечность
Юрий Валентинович, несколько лет назад на страницах журнала «Вопросы литературы» обсуждались Ваши «московские» повести[64]. И — помните? — в своем выступлении Вы рассказали об одном молодом человеке, который собирался менять квартиру, съезжаться с бабушкой. Прочитав повесть Юрия Трифонова «Обмен», этот молодой человек заявил, что теперь он не может съезжаться. Просто не может…
— Да, такой случай был. И я очень обрадовался, когда услышал про него от своей знакомой, хотя и не думаю, чтобы дело здесь было только в моей повести. По-видимому, у этого человека и раньше были какие-то сомнения, колебания, может быть, неясные ему самому или слишком глубоко запрятанные. Я, признаться, не очень верю в полное неведение человека относительно себя самого, своих мыслей, поступков. Нравственное чувство есть у каждого, и если кто-то совершает, допустим, сомнительный в нравственном отношении поступок, то по большей части он знает или, во всяком случае, подозревает, что этот поступок сомнителен. Другое дело, что часто предпочитают об этом не задумываться, находят себе тысячи оправданий…
А литература постоянно будит, тормошит это нравственное чувство, не дает ему уснуть, так?
— Во всяком случае, литература заставляет человека взглянуть на себя, постараться понять, что ты из себя представляешь, каков ты есть и каков ты можешь быть. Литература нужна, чтобы человек заглянул в себя, — такой я вижу одну из главных ее задач. Чтобы понял: это не о ком-то другом говорит писатель, а о тебе, о себе, о нас. Наверное, это произошло и с моим читателем… Потом, кажется, он все-таки обменялся, дело не в этом. Пусть ненадолго, пусть на минуту — литература должна задевать самое, что ли, сокровенное в человеке. Заставлять его задуматься о таких вещах, о которых он не задумывался или, может быть, избегал задумываться…
63
Произошло странное: в следующую секунду я забыл о стихах и не писал их больше никогда в жизни! Куда девались мои бессонные ночи? Хмель, пыл, бормотание, любовь к Маяковскому? Впрочем, загадочно и другое: что можно было разглядеть в рассказе „Смерть героя“? Я думаю, что был принят в Литинститут потому, что работал на авиационном заводе и ходил в сапогах и ватнике. И потому, конечно, что в конце сорок четвертого года было слишком мало поступающих. Основная волна прихлынула на следующий год. Спустя тридцать лет, когда я сам имею дело с поступающими в Литинститут, могу сказать твердо: с такими рассказами, как „Смерть героя“, не говоря уже о стихах, я бы сегодня в институт не попал. Это не значит, правда, что не стал бы писателем. Тут одним словом не объяснишь и двумя фразами тоже, однако две фразы скажу. Когда меня спрашивают, нужен ли Литературный институт, я отвечаю: разумеется, нужен. Когда спрашивают, нужно ли, чтобы стать писателем, заканчивать институт, отвечаю: разумеется, не нужно» (Дружба народов, 1979, № 10, с. 186).
64