Для раскрытия характеров Достоевский ставит героев в ситуации, которые теперь принято называть экстремальными. Но в наше время, когда это понятие возникло и стало излюбленным у критиков, оно связано с войной, тайгой, пустыней, кораблекрушениями, прорывом дамбы и прочим в этом роде. Связано с тем, что требует физической смелости и спортивной закалки. Достоевского интересуют экстремальные ситуации духа. Человек мучается, приходит в отчаянье, решается на безумные поступки каждую минуту, ибо все это происходит в глубине сознания, чего мы не замечаем, а он — видит. В экстремальной ситуации находится Раскольников, убивший двух людей, но в экстремальной ситуации находится и Макар Девушкин, терзающийся от собственного ничтожества, и Степан Трофимович Верховенский, который никого не убивал, живет в достатке, но он приживал, неудачник, вынужден терпеть сумасбродную любовь генеральши Ставрогиной, и это делает жизнь невыносимой. Недаром он говорит: «Я человек, припертый к стене!» Для Достоевского жизнь — экстремальная ситуация.
И есть еще феномен, делающий книги Достоевского столь читаемыми сегодня — для тех, кто еще не разучился читать. Многие разучились, сидя у телевизоров. Достоевский — отгадчик будущего. Правота его отгадок становится ясна не сразу. Проходят десятилетия, вот уже минул век — и, как на фотобумаге, под воздействием бесконечно медленного проявителя (проявителем служит время) проступают знаки и письмена, понятные миру. Книги Достоевского подлинно «имеют свою судьбу», которая сложна, болезненна, противоречива, конца ей не видно. Эти сети закинуты далеко вперед, в пока еще неведомые пространства. О книгах Достоевского сначала судили грубо, потом страстно, потом на них взглянули другими глазами. Человечество погрузилось в апокалипсические испытания XX века и измученным зрением все оценивало по-новому. Особенно поразительна в этом смысле судьба романа «Бесы»[2]. Современники, даже наиболее проницательные, не оценили «Бесов» по-настоящему. Левый лагерь категорически признал книгу антиреволюционной, хотя она была антипсевдореволюционной. Русский якобинец Ткачев в статье «Больные люди» яростно клокотал против Достоевского, но не смел коснуться двух главных болевых точек романа — убийства Шатова и идей Шигалева — Верховенского, ибо то и другое Достоевский взял из реальной жизни и назвать то и другое плодом воображения больного человека было никак уж нельзя. Не поняли истинного значения «Бесов» и представители художественной элиты и правого лагеря — первые видели в романе недостаток художественности, вторые поднимали его на щит все за ту же антиреволюционность. У Шопенгауэра есть размышление о природе таланта и гения. Талант, считает философ, попадает в цели, в которые обычные люди попасть не могут, а гений попадает в цели, которых обычные люди не видят. Так вот: книга, написанная впопыхах, по жгучим следам событий, почти пародия, почти фельетон, превратилась под воздействием «проявителя» в книгу провидческую. Как это случилось?
Больше ста лет назад, в ноябре 1869 вода, в Москве в Петровском парке произошло убийство мало кому известного молодого человека, студента Иванова. Убивали впятером: двое заманили в безлюдное место, затолкали в грот, трое набросились, один держал за руки, другой душил, третий выстрелил в голову. Иванов укусил стрелявшего за палец. Тело убитого бросили в пруд. Через четыре дня его обнаружила полиция.
Убийство студента Иванова, ничем не примечательное, гнусное — впятером на одного! — стало, однако, одним из самых заметных событий прошлого века, а тень от него перекинулась на век нынешний. И кто знает, куда потянется дальше. Для русской истории это убийство не менее роковое, чем, скажем, убийство народовольцами царя Александра II. Дело не в том, что Достоевский взял этот сюжет для романа «Бесы» и тем обессмертил убийц и жертву, а в том, что убийство в Петровском парке обозначило движение, которое по имени главного убийцы — Нечаева (того, кто прострелил Иванову голову) — получило название нечаевщины, переполошило Россию, жандармов, либералов, революционеров, померещилось фантастической и страховидной ерундой, обреченной на гибель.
Сергей Нечаев, сын сельского священника, учитель закона божия из провинции, желчный, болезненного вида юноша, страдавший тиком лица, приобрел с годами — так же как его ненавистливый жизнеописатель — все большую славу. Как два вечных супротивника, как Христос и антихрист, они не могли теперь существовать друг без друга и в каждом новом поколении находили себе адептов: у Достоевского их было неизмеримо больше, но адепты Нечаева ничтожною горсткой умели приводить мир в содрогание.
2
В ответах на вопросы итальянской газеты «Паэзе сера» (1978, 25 марта) Ю. В. Трифонов, в частности, пишет: «Между сегодняшними террористами и террористами, действовавшими в царской России в конце прошлого века, есть существенная разница. Русские террористы, показанные в моем историческом романе „Нетерпение“, были, как правило, самыми настоящими идеалистами. Идеалистами, которые, разумеется, заблуждались. Но им были присущи гуманистическое сознание и этика. Они не хотели убивать невинных людей. Они вели войну против царя, убивали своих врагов (губернаторов, царских сановников). Однако, — вот она, существенная разница, — поняв, что в результате организованных ими покушений могут погибнуть ни в чем не повинные люди, они либо совсем отказывались от покушения, либо, если все уже было подготовлено, старались сделать так, чтобы удар пришелся мимо цели, либо придумывали какой-нибудь другой ход…
…Возьмем, например, дело Халтурина. Халтурин (сегодня мы назвали бы его „высококвалифицированным рабочим“) был столяром-краснодеревщиком в Зимнем дворце, в Петербурге. Он стал террористом и на протяжении долгого времени готовил покушение на царя. Халтурин намеревался взорвать всю императорскую семью, когда она соберется за обеденным столом, и с этой целью потребовал большое количество динамита у Желябова — одного из руководителей „Народной воли“ (организации, политический курс которой находился где-то посередине между линией крайнего крыла террористов „Народной расправы“ и линией реформаторов-пацифистов, противников какого бы ни было насилия). Но Желябов выдавал Халтурину динамит в очень ограниченном количестве. Почему? Потому что не хотел, чтобы взрыв был слишком мощным. Он знал, что под залом, служившим в Зимнем дворце столовой, находились помещения, где размещались солдаты „финляндского полка“. Желябов не хотел, чтобы в результате покушения погибли ни в чем не повинные молодые люди. Из-за этого между Халтуриным и Желябовым велись постоянные споры…»