[Написано в 1972 году к 80-летию К. Г. Паустовского. Опубликовано: «Литературная газета», 1972, 31 мая. Печатается по рукописи, сверенной с публикацией.]
Сильнее времени
Николай Кибальчич прожил 27 лет. В последние годы он носил усы, бороду, довольно густую, и, по свидетельству Фигнер, не выбривал ее тщательно на щеках, как ложно показывает известный его портрет, и вообще относился к бороде и усам неряшливо, как человек, не заботящийся о внешнем, а углубленный в нутро своих мыслей, и весь его облик, несколько бледный, остроносый, с темной бородой, производил впечатление человека значительно старше. Они все казались старше себя. Бороды, очки, суровые лица. А ведь на самом деле — как мало успели прожить! Как безотчетно и не колеблясь отказались от драгоценного дара! Желябов был самый старший. Да и ему на исходе жизни не исполнилось тридцати.
Если бы Николай Кибальчич дожил до сегодняшнего дня, ему было бы сто двадцать лет. Древние книги говорят, что когда-то люди доживали до такой безумной старости. Есть и теперь долгожители, о которых пишут в газетах. Но эти старцы как бы случайно задержались на земле, никто ничего не может понять, и они сами объяснить не умеют, отчего им так повезло. Кем-то были брошены кости. Им выпало счастливое число.
Люди, подобные Николаю Кибальчичу, проживают бесконечную жизнь. Иногда бесконечность прерывается — на годы, десятилетия, — и кажется, что совсем уж конец, тяжелый грунт забвения топит в своей черноте все, все, но затем то, чему назначена бесконечность, опять выплывает на свет божий.
Священнический сын Николай Иванович Кибальчич, уроженец Черниговщины, недоучившийся инженер-путеец, а также студент Медико-хирургической академии, хотел вот чего: разом перевернуть государственную машину и установить на земле справедливый строй, а затем научить человечество летать на другие планеты. Каково?
На меньшие дела Николай Иванович был не согласен.
И что удивительно: кое-что — даже, пожалуй, немало — в этом замысле ему в конце концов удалось. Именно потому, что удалось, речь идет о бесконечности жизни.
Энергия мысли и страсти Николая Кибальчича, то, из чего состояла его скудная жизнь, — скудной называю ее лишь потому, что в ней не было ничего, кроме мысли и страсти, — эта энергия доплеснулась до наших дней.
Сто лет назад — не такая уж даль, как кажется. Нить, которую напрягали люди тех лет, еще дрожит в наших руках. Живы внуки, внучатые племянники и даже дети — теперь уж, конечно, глубокие старики — тех людей, что окружали Николая Кибальчича. Внучатый племянник Андрея Желябова, например, проживающий в Крыму Дергунов Д. И., написал мне о судьбе сестры Желябова[40], своей бабушки Оли, о том, как притесняли желябовскую родню после казни первомартовцев («Мы были как прокаженные»), о том, как сложилась жизнь семи братьев — внучатых племянников вождя «Народной воли», — которые все воевали в Отечественной войне, а двое из них погибли. Странно звучат обыкновенные, сегодняшние слова из письма Д. И. Дергунова, сказанные ни более ни менее, как о сестре Андрея Желябова — родной сестре! «Ольга Ивановна Желябова (Дергунова по мужу) проживала в Крыму и умерла в 1941 году. После революции она получала пенсию за Андрея Ивановича».
Эти слова значат: исчезнувшее время находится где-то рядом, вблизи. И хотя между смертью брата и смертью сестры прошел громадный срок — шестьдесят лет, — за который всё в России переменилось, произошли гигантские, планетарного масштаба потрясения и сдвиги, никто не может уничтожить эту природную, биологическую близость времен.
Поэтому так легко представить себе — камера, свеча, сырая мартовская ночь где-то за стенами, молодой человек, худой и бородатый, поспешно заполняет лист за листом.
«Проект воздухоплавательного аппарата».
«Находясь в заключении, за несколько дней до моей смерти, я пишу этот проект. Я верю в осуществимость моей идеи, и эта вера поддерживает меня в моем ужасном положении.
Если же моя идея после тщательного обсуждения учеными специалистами будет признана исполнимой, то я буду счастлив тем, что окажу громадную услугу родине и человечеству. Я спокойно тогда встречу смерть, зная, что моя идея не погибнет вместе со мной, а будет существовать среди человечества, для которого я готов пожертвовать своей жизнью. Поэтому я умоляю тех ученых, которые будут рассматривать мой проект, отнестись к нему как можно серьезнее и добросовестнее и дать мне на него ответ как можно скорее…»
40