К тому же я накрутила себя по поводу Астрид. Неужели кто-то устроил поджог? Что, если они пойдут дальше по Бленхейм-кресчент и ее дом – только начало? Может, сегодня ночью мой черед? Как ужасно думать, что она умерла в страданиях, призывая на помощь, но никто ее не услышал.
Зазвонил сотовый, и я подпрыгнула от неожиданности.
– Алло, – прошептала я. Если честно, понятия не имею, зачем мне вообще мобильник, если я из дома-то обычно не выхожу. И еще я ненавижу, как все смотрят на тебя, когда ты разговариваешь по телефону на людях.
– Ну, что еще ты разузнала? – Похоже, Томми ел мои бутерброды с сыром и маринованными огурчиками. У него дурацкая привычка запихивать их в рот целиком, жевать и говорить одновременно.
– О чем?
– О ней. Об Астрид. Как она заживо поджарилась.
– Господи, что за мерзости ты несешь! – взвизгнула я, и, конечно, все пассажиры с любопытством уставились на меня.
– Прости. Не расстраивайся. Умоляю, только не расстраивайся. – Голос Томми смягчился. Да уж, в умении извиняться ему не откажешь.
– Я не расстраиваюсь. – Наглая ложь. – Просто я места себе не нахожу, Томми. С ней случилось такое, а мы ничего не слышали.
– Наверное, я слишком громко храпел.
– Наверное, – я выдавила смешок. – Увидимся вечером?
– Ты серьезно? – Он не верил в удачу. В последнее время мы редко проводили вместе две ночи подряд, но оставаться дома одной совсем не хотелось.
– Позвони после работы. – Я чмокнула в трубку и отключила телефон прежде, чем он успел вернуться к теме Астрид. Я заставила себя выбросить Астрид из головы. Я себя в гроб вгоню, если сейчас же не перестану нервничать.
Интересно, ломала я голову, кто же так взволновал Женевьеву? В основном я пишу за женщин, и по какой-то таинственной причине они всегда принадлежат миру искусства или развлечений. Политики или финансовые воротилы мне еще не попадались, а дамочек с сомнительной репутацией и глупых супермоделей я сама не беру. У меня свои принципы. Я берусь за все, что может раздобыть для меня Женевьева, и благодаря этому как-то свожу концы с концами. К счастью, она достаточно мудра и подбирает людей, с которыми, по ее мнению, у меня может обнаружиться что-то общее. Конечно, она мечтает, чтобы я заполучила кого-нибудь вроде королевского дворецкого, и не устает намекать, что я непременно должна найти себе такую работенку. Интересно, она вообще знает, до какой степени я затворница? Может, она воображает, будто я каждый вечер хожу на званые обеды, где прислуживает челядь из Кенсингтонского дворца? Наверное, представляет она, я вручаю им пальто и говорю: «Когда подадите кофе, расскажите мне о себе. Только не упустите ни единой детали. И через шесть недель у нас будет книга».
Я люблю свою работу. Создание чужой автобиографии означает, что ты обязательно напишешь об этом человеке что-нибудь хорошее. Раньше я делала биографические очерки для журналов, но мне совсем не нравилось выставлять людей напоказ против их воли. Я ходила к ним домой, улыбалась, очаровывала их, выведывала маленькие секреты и пунктики, а потом разоблачала в печати. И все только потому, что с точки зрения моего редактора именно это и отличает хорошую историю от плохой. Даже если человек, к которому меня послали взять интервью, мне не нравился, я всегда чувствовала угрызения совести. Я прекрасно осознаю, что настроена куда критичнее большинства людей, но стараюсь держать свои мысли при себе. Мне никогда не доставляло удовольствия унижать других на публике.
Получив первый заказ на полноценную автобиографию, я испытала нечто вроде облегчения: книгу надо было сделать максимально интересной. Времени оказалось предостаточно, я написала весьма неплохой текст и получила гораздо больше денег. Но я никогда не стремилась создать великий роман и не тешу себя иллюзиями, что моя писанина – это искусство. Полагаю, некоторые люди – моя мама, например – скажут, что я с радостью прячусь за объектами. Может, они и правы. А почему нет? Мне нравится писать за других, нравится быть автором-«призраком». В этом есть своя прелесть – уловить голос другого человека и рассказать его историю как можно увлекательней. Очень часто я думаю, что отдаю им должное, и мне этого достаточно.
Ну, так кто же будет на этот раз? Я обожаю своего агента, хотя, кроме профессиональных интересов, у нас нет ничего общего. Общение с Женевьевой идет мне на пользу. Она не терпит мою хандру и неврозы. Она очень быстрая и деловитая. Только намекни, и она подыщет хорошую сделку, продаст права на перевод всему миру через кучу субагентов, проведет переговоры по серийным продажам, установит гонорар. И все это – с безупречным макияжем, в бледно-розовых костюмах, сшитых на заказ, и шарфе, разрисованном веточками сирени и изящно продетом в отворот над верхней пуговицей. Ухоженные ногти, строгая короткая стрижка, смягченная мелированием, короткие ноги и толстые лодыжки. Последние два пункта, к счастью, скрадывают крошечные ступни в дорогих туфлях на высоком каблуке. Женевьева всегда настолько хорошо выглядит, что я не могу представить, какой она встает по утрам. Рядом с ней я неизменно чувствую себя настоящей развалиной, хотя ничего такого она не говорит.
Но под этим лоском Женевьева просто огромна. И никуда от этого не деться. Безупречная одежда и макияж – что-то вроде сладкого камуфляжа, скрывающего ее могучие габариты. Я не понимаю, почему она такая крупная. Кажется, ест она немного, а маленькие ноги и руки явно свидетельствуют о том, что объем, данный ей от природы, существенно меньше. Может, она тайком устраивает пирушки. Впрочем, что бы она ни делала, это не важно. Я не могу представить Женевьеву другой. В ней есть что-то уютное, и это страшно привлекает. По-моему, ей самое место в телевизионных программах, уверяющих, что если ты толстый – в этом нет ничего плохого. Женевьева настолько комфортно чувствует себя в этом теле, что подчас и мне хочется набрать фунтов тридцать. Над воротником двойных подбородков – одно из самых изящных и красивых лиц из всех, что мне встречались. Черты тонкие, идеальные. Темно-синие глаза, очаровательный курносый нос и рот, словно бутон розы. А за ее нежную, как у младенца, кожу я бы душу продала.
У нас с Женевьевой прекрасные отношения. Она верит в меня как в профессионального писателя и на этой основе может сделать выводы обо всем остальном, но расспросы о моей личной жизни никогда не заходят дальше формальностей. Я никогда не раскрывала перед Женевьевой душу, никогда не взваливала на нее свои проблемы. Правда, о ее личной жизни я тоже почти ничего не знаю. Это можно счесть отсутствием интереса, но я предпочитаю думать, что дело в нежелании показаться назойливой, и очень ей благодарна. Женевьева не навязывается – если бы так поступали все, – но при этом заботится обо мне. Да, именно так. В рамках профессиональных отношений она с любовью трясется надо мной и кудахчет о моей карьере, будто наседка.
– Так ты ее знала? – спросила Женевьева, как только я вошла.
– Кого?
– Астрид Маккензи.
– Видела ее на улице, здоровалась. Но близко мы не общались.
– А я видела ее вчера вечером, – торжествующе объявила Женевьева. – Присаживайся, дорогая.
Я осторожно села – стулья для посетителей кажутся тщедушными. Бог знает, что случится, если она когда-нибудь решит испытать их своим жутким весом.
Кабинет Женевьевы похож на огромный сервант. В нем царит такой дотошный порядок, что мне становится неловко. Насколько мне известно, все данные она хранит на дисках. На столе ни клочка бумаги, ни рукописи. Долгое время я думала, что здесь нет ни факса, ни картотечных ящиков. Но однажды случайно открыла одну дверь – искала туалет – и нашла встроенный шкаф, в котором они обнаружились. И не только они. Вместе с факсом и картотечными ящиками в шкафу находились: маленькая раковина, холодильник, электрический чайник, полка с бутылками шампанского, ведерко для льда, несколько стаканов и кружек и большой флакон «Гуччи Раш». Кстати, я этот запах терпеть не могу.