Однако на Архелио надвигалась беда. Хромота усиливалась. Ходить ему становилось всё тяжелее.
Помочь могла только операция. Очень сложная операция. И сделать эту операцию взялись советские врачи.
Так Архелио оказался в больнице, в Ленинграде.
В те дни я часто навещал его. Я уже знал несколько слоя по-испански. Я входил в палату и говорил:
— Буэнос диас!
И Архелио отвечал:
— Добрий дьень!
Он знал русский лучше, чем я испанский. Чаще всего он просил меня рассказать о нашей армии, о танкистах, ракетчиках, десантниках. Он слушал рассказы о советских солдатах, об их смелости, и глаза его загорались.
— Архелио тоже сольдад! — говорил он с гордостью.
А потом он рассказывал мне про своего деда. Дед Архелио был революционером. Он сражался за свободу в Испании. Уже поселившись на Кубе, он часто пел маленькому Архелио старые революционные песни — песни тех, кто сражался в Испании против фашистов:
Любил Архелио и побаловаться. Однажды он забрался в шкаф и очень веселился, когда санитарки долго не могли отыскать его.
А между тем приближался день операции. Архелио стал молчаливее, заметно нервничал. Он знал, что операция будет тяжёлой.
В последний день, накануне операции, я просидел у него особенно долго. Пробовал рассказать ему какую-то смешную историю, и Архелио даже смеялся, но взгляд у него был грустный. Я видел, что думает он о другом.
Пора было уходить. Я протянул Архелио руку.
И вдруг Архелио схватил мою руку, прижался к ней щекой и сказал шёпотом:
— Борис! — Он всегда так забавно произносил моё имя — с ударением на первом слоге. — Борис! Я завтра не плакать!
Он повторил это несколько раз с отчаянием и настойчивостью.
— Борис! — шептал он. — Солдаты не плачут. Архелио сольдад. Архелио завтра не плачет! Борис!
— Я верю, верю, — почему-то тоже шёпотом сказал я.
На следующий день утром меня не пустили в больницу. Как протекала операция и что было потом, я узнал позже со слов сестёр.
Операция была долгой. Когда Архелио привезли в палату на операционной каталке, его лицо было совершенно белым. А возле носа отчётливо выступили маленькие чёрные веснушки.
Пожилые санитарки осторожно переложили Архелио на койку. Он открыл глаза, медленно приходя в себя после наркоза.
Санитарки молча смотрели на него. Они-то знали, что сейчас наступает самый тяжёлый момент. Даже взрослые люди стонут в эти минуты от запоздалой, проснувшейся боли.
Архелио чуть шевельнулся и закусил губу.
Санитарки отвернулись: они чувствовали, что он сейчас заплачет.
И вдруг в палате раздался его голос. Совсем слабый, хрипловатый голос. Архелио пел. Он пел едва слышно старую испанскую песню. Песню о солдатах революции, которые не сдаются. Его глаза были полузакрыты, бледное лицо покрылось мелкими капельками пота, но он всё-таки пел.
Глядя на него, плакали санитарки.
Через день мне разрешили навестить Архелио.
Архелио был ещё бледен, тёмные круги лежали у него под глазами. Он увидел меня и слабо улыбнулся.
— Борис! — тихо сказал он. — Архелио не плакал.
Я молча пожал его руку.
И когда мы прощались, я подарил ему на память свои первые, свои солдатские погоны…
Солдатская память
Однажды приехал к нам в полк гость — знатный токарь.
Шесть лет назад он сам был солдатом, служил в нашей роте, спал на солдатской койке в нашей казарме и вот теперь решил проведать своих однополчан.
И мы, конечно, были рады такому гостю.
А меня командир послал на контрольно-пропускной пункт, чтобы я встретил там гостя и проводил до казармы.
— Хоть и служил он здесь, — сказал командир, — а всё же шесть лет — это шесть лет, наверно, не сразу и найдёт, как пройти к казарме…
Зато когда рассказал я гостю об этих словах командира, тот рассмеялся:
— Чтобы я свою родную казарму не отыскал? Не может быть такого! Сейчас мимо штаба пройдём и сразу налево — верно?
— Да нет, — говорю, — не совсем. После штаба надо направо повернуть.
Прошли мимо штаба, повернули направо.
— Ага! — говорит гость. — Точно. Теперь всё вспомнил. Сейчас санчасть будет, потом магазин, а там и наша казарма. Так?