— Я никогда не скажу тебе, что случилось! — съежившись, выкрикнула она.
— Скажешь!
Галина выпрямилась. Глаза ее были сухи, дрожь унялась.
— Скажу. И можешь меня ненавидеть. Меня изнасиловал немец! Слышишь?
И она, вырвавшись из моих рук, бросилась к проему, скатилась по лесенке и замолкла.
6
Галка, Галина! Мечтала ты о любви, о жизни. А что же теперь?
Мне стало ясно: Галина старалась заглушить свою беду, хотя понимала, что это невозможно, что непоправимое уже свершилось.
Я мучительно раздумывал, что предпринять, как вдруг на сторожку обрушился рев моторов. Внезапно возникнув, он заполнил все небо над крышей. Прерывистый, с жалобным подвыванием рев нарастал с каждой секундой. Казалось, еще немного — и он распахнет настежь двери и окна и раздастся взрыв, точно такой же взрыв, какой опрокинул меня навзничь на той памятной поляне…
— Антон! — вскрикнул я, и в то же мгновение перед глазами возник самолет, тот самый самолет!
Память воскресла!
Так вот оно что! Выходит, ты жив, а Антон погиб, хотя именно ты и должен был его спасти.
Я вскочил на ноги. И удивительно: почти не почувствовал боли!
Гул моторов затихал, самолет был уже далеко отсюда. Все еще не веря, что ко мне вернулась способность самостоятельно передвигаться, я спустился по лесенке.
Галина сидела на лавке, подобрав под себя босые ноги и смотрела в окошко. Непонятно было, что она там увидела. Там высились сосны.
— Галина, — позвал я.
Она не обернулась, сидела все так же недвижимо и безучастно.
— Ты говоришь, что я тебя возненавижу, — сказал я, присев рядом с ней. — Это глупо. Утешать не буду. Тоже глупо. И бесполезно. Скажи, где твое ружье? И покажи дорогу в село.
Галина одернула платье. Казалось, она только сейчас услышала меня.
— Это ни к чему, — твердо проговорила Галина. — Они убьют тебя.
— Зачем ты ходила в село?
— Зачем? За солью. У нас не было ни крупинки. А там они. Схватили…
— Замолчи!
— «Замолчи», — горько повторила она. — Зачем же тогда спрашивать?
— Значит, ты из-за меня…
— Не имеет значения.
— Прости.
— Будь мужчиной. Ты обещал не утешать.
— Хорошо.
— Не спеши. Скоро должен вернуться отец. И тогда у меня не останется никаких забот. И ничего впереди.
— Выбрось из головы эти дурацкие мысли!
— Не кричи, — беззлобно остановила меня Галина.
— С меня хватит! — наперекор ей повысил я голос, — Я должен действовать, понимаешь, действовать!
— А что мы можешь? Выйдешь на шоссе и ляжешь под ихний танк? Выстрелишь из ружья по «мессершмитту»? Запоешь «Катюшу»?
— Не издевайся. Найду Антона. Пробьемся к своим.
— У тебя есть автомобиль? Или, может, тебя дожидается личный самолет?
— Значит, сидеть в этой сторожке? И ныть, да?
— Не знаю, — прежним холодным тоном проговорила Галина. — Я хочу, чтобы отец забрал тебя с собой. И тогда моя миссия закончена.
Она стала сдержанной, говорила нервно, угрюмо. Я решил не спорить с ней.
— Лезь на чердак, — сказала Галина. — Я тоже полезу. Очень устала. Хочется спать. Тебе помочь подняться?
— Не надо.
— Молодец. Мне казалось, что пролежишь не меньше двух недель.
— Самолет… — пробормотал я.
— Кастрюлька на керосинке. С вареной картошкой, — сказала она, прислонившись плечом к лесенке. — Печку не топлю: далеко видно дым. — Она полезла наверх и вдруг задержалась на перекладине. — А соль… Соль на полке, возле окна.
Соль! Она все-таки принесла соль! И говорила о ней так, будто ничего не случилось, будто все осталось по-прежнему. Что это: сила воли или все то же стремление спрятаться от самой себя?
Очень хотелось есть. Я снял с керосинки кастрюльку, поставил ее на дощатый, по-походному сработанный стол. Картошка уже остыла, но сварена была отлично. Кожура на ней потрескалась, и рассыпчатая сахаристая мякоть возбуждала мой и без того волчий аппетит. Я вынул из кастрюли самую крупную картофелину, ободрал с нее висевшие лохмотьями остатки кожуры, взял стеклянную банку с солью. Густо посылал картофелину. Крупные кристаллы тускло поблескивали на свету. Никогда ни одно кушанье не казалось мне таким ошеломляюще вкусным, как эта картошка. И вдруг, еще раз оторопело посмотрев на банку с грязноватой солью, я не мог найти в себе силы, чтобы взять из нее еще хотя бы одну щепоть. Какой горькой стала для меня эта соль! Я уничтожал одну картофелину за другой, так больше и не притронувшись к банке, лишь, не сводя глаз, смотрел и смотрел на нее.