— Когда я впервые прочла вашу книгу, — начала она, — я поняла — это и моя жизнь. И тогда я почувствовала, что мы можем стать настоящими друзьями. — (Позже я осознала — частично благодаря Бритт, — что нельзя доверять человеку, начинающему деловой разговор с уверений в любви и дружбе. Чем меньше слов о дружбе, тем лучше. Чем больше слов, тем меньше надежды хоть когда-нибудь получить чек.) — Ваша книга представляется мне исповедью женщины, неожиданно открывшей для себя способ спасти собственную жизнь…
Представьте себе этот жуткий акцент и отвратительную гнусавость, помноженные на напыщенность слога и фальшивую глубокомысленность. А я, как дура, сидела и слушала ее идиотские разглагольствования о том, что еще час назад считала собственной книгой.
Она хотела приобрести права на экранизацию и назвала мне до оскорбительного низкую цену. Я сказала, что должна посоветоваться со своим агентом, и тогда она вдруг сбросила маску, на глазах превратившись в бандита с большой дороги. Никто больше не станет этого делать, заявила она, никто больше не претендует на этот роман. Мне бы тут же ответить: «Ну и что?» — но я испугалась, что тогда все мои кинематографические грезы развеются, как дым.
— Но если книга вам действительно так понравилась, то почему же вы считаете, что больше никто не захочет ее купить? — Одно то, что я приняла навязанный ею разговор, она немедленно расценила как признак слабости. Такие люди признают только нажим. У них можно требовать. Или просто взять и уйти. Но к сожалению, мне понадобилось еще два года, чтобы окончательно себе это уяснить.
— Я люблю риск, люблю, когда все решает случай, и вот теперь хочу поставить на вас.
Хочет поставить на меня! Это квинтэссенция ее стратегии. Она говорит мне — мне, чья книга разошлась миллионным тиражом, — что собирается поставить на меня! Она, видите ли, делает мне одолжение!
И, что самое удивительное, это сработало! Я вдруг начинаю нервничать, потеть, заранее паниковать. Я уже представляю себе этот величайший шедевр, нечто эдакое в стиле Бергмана-Феллини-Трюффо, — и боюсь, что все уйдет сейчас, как вода в песок.
— Вы не представляете себе, что сделают с вашим романом эти окопавшиеся в Голливуде мужские шовинисты. Да они просто угробят его. Со мной вы, по крайней мере, будете знать, что в любой момент можете вмешаться, вы сможете осуществлять авторский контроль…
Старая песня: авторский контроль. Отказываешься от денег, зато получаешь право на контроль. Голливудские штучки. Так изящно. Так интеллигентно. Потому что вам, конечно же, никогда не доводилось осуществлять контроль. Так что же, отказавшись от денег, вы получите? Ничего… А весь так называемый литературный мир тем временем обвинит вас в том, что вы «продались». Ох уж этот мне литературный мир! Он ненавидит неудачников и презирает успех. Он не уважает тех, чьих книг не читают, и испытывает патологическую ненависть к тем, чьи книги идут нарасхват. Тщетны попытки ублажить литературный мир. А Голливуд прост, прозрачен и чист, — если всеобщую продажность можно считать чистотой. Там важно только одно — деньги, деньги, деньги. Если у тебя много денег, ты хороший человек, и чем больше ты зарабатываешь, тем лучше ты кажешься остальным. А цель оправдывает средства.
Вот почему я имела все основания считать названную Бритт цену оскорбительно низкой. Это означало, что она презирает и мое творчество, и меня. Согласившись на такие условия, в дальнейшем я могла ждать лишь новых и новых унижений. Конечно, если бы я поднялась и ушла, она бы стала намного ласковее со мной, но моя мать воспитала меня в духе всепрощения. Если меня били по щеке, я подставляла другую; меня оскорбляли, а я чувствовала свою вину перед обидчиком. И Бритт, с ее инстинктом уличного заводилы, сразу раскусила меня.
— Послушайте, — сказала она, любуясь собой в маленькое зеркальце (она вечно любовалась собой), — я с тем же успехом могу обратиться к своему человеку, и он прекрасно инсценирует вашу книгу для меня. И чего уж в ней такого особенного?
Я не могла поверить своим ушам. Она полностью противоречила себе. Ведь только что она говорила, что в книге рассказана и ее судьба. Что книга просто уникальна. И вдруг — что ее легко можно переработать и, мол, ничего в этом сложного нет. Ну что мне помешало послать ее на х… тогда? Хлопнуть дверью и уйти. Страх? Ложно понятое чувство приличия? Или я просто поверить не могла в то, что человек может быть таким низким, таким подлым и вероломным?
— Мне нужно поговорить с моим агентом, — повторила я.
— Поговорите, — с безразличным видом сказала она.
И я поговорила. Единственное, что я упустила из виду, — это то, что мой агент был одновременно и агентом Бритт. Не знала я и того, что Бритт уже оповестила весь Голливуд, что моя книга у нее, — так что, мол, руки прочь. Бритт принадлежала к тому древнему классу евреев-торговцев, которые не без оснований полагали, что не обязательно покупать вещь — достаточно просто считаться ее обладателем. Так сказать, владение через оповещение. Все так боялись Бритт, что после такого заявления ни один из продюсеров ни за что не решился бы обратиться ко мне. Короче говоря, я была в западне. Я пыталась торговаться, но это ни к чему не привело. С тем же успехом кто-нибудь из первых христиан мог бы попробовать договориться с оголодавшим львом.
И вот обед с моим агентом, Элизой Рушмор. У нее приторно-сладкий голосок, крашенные прядями волосы и весьма оригинальные манеры: до того, как был распродан первый миллион тиража, она называла меня Изадора, после второго миллиона я уже была «любовь моя», после третьего я стала «сладость моя», а после четвертого — «моя драгоценная». Глаза бы мои на нее не глядели.
— Драгоценная моя, — сказала она (за обедом у Лорана), — мы всюду предлагаливашу книгу, но она абсолютно никогоне заинтересовала, — говоря, она словно выделяла курсивом отдельные слова. — На самом деле, ее так трудно экранизировать. Все эти ретроспекции…
— Но в кино всегдабывают ретроспекции…
— Любовь моя, все сошлись на том, что изысканность стиля, юмор, если хотите, — все это осложняетдело. Самые лучшиефильмы неизменнополучаются из плохонаписанных книг. Как писателю это делает вам честь, но не делает более сценичнымваш роман, — с этими словами она выдавила из себя фальшивую кривозубую улыбку.
— Лично мне на этот наср…! Я совершенно не согласна на такую мизерную сумму за книгу, которая разошлась таким тиражом. Это оскорбительно, в конце концов! Я считаю, что раз продаешься в Голливуд — то уж продаешься! Иначе вообще игра не стоит свеч. Книгу они так и так изуродуют — пусть я хоть за это деньги получу!
— Но фильм сделает книге дополнительную рекламу. А кроме того, Бритт — дама очень энергичная…
— Какая-какая?
— В том смысле, что, в отличие от всей этой голливудской шушеры, она больше делает, чем говорит.
— Если она среди них лучшая, хотела бы я посмотреть на остальных! О Господи!
— Кроме того, дорогуша, вы получите проценты.
— Я слышала, что автор сценария обычно ни гроша не получает с прибыли от проката. Они держат специальных бухгалтеров, которые умеют состряпать финансовые документы так, будто никакой прибыли и в помине нет.
— Ну не верьте вы этой чуши. Получите вы свои проценты. Да на них одних вы сможете разбогатеть!
— Я не уверена, что хочу разбогатеть.
— Драгоценная вы моя, — говорит она, накладывая себе на тарелку побольше деликатесов, — богатство еще не повредило никому.
На следующее утро Бритт попыталась заманить меня в «Шерри-Нидерланд», но, почувствовав мое отношение, поняла, что необходимы более решительные меры.