«Корниш» подъезжает, как сказочная колесница, склоняется в поклоне Валериан, и мы отбываем — в легком облачке мускуса и выхлопных газов. За обедом мы обсуждаем мужчин, ревность, брак, вспоминаем родных, говорим о поэзии, Блумебери и марках вин. И в конце концов выпиваем две бутылки «Мутон-Кадета», столь любимого Розанной. Точнее, выпивает она, я только немножко помогаю. Она в этом смысле — как бездонная бочка. Тем временем я выплескиваю на нее историю совершенного Беннетом предательства — в который раз! — а она берет меня за руку, и я чувствую себя успокоенной и беззащитной, ощущаю ее заботу обо мне, ее понимание, и пью вино.
А после обеда — шофер уже ждет — мы отправляемся к ней, в ее холостяцкую квартиру. Как все легко и просто, когда тебя ожидает шофер! Ни о чем не нужно заботиться, ничего не нужно решать, вообще ничего в жизни не нужно!
Потом — еще немного вина, спокойной беседы и музыки в стиле рок, сменяющейся Коул Портер. Розанна настороже, она ждет; ее лицо не выражает ничего, кроме понимания и спокойствия. Я вновь дитя, прибежавшее к матери с разбитой коленкой. И вдруг я осознаю, что все переживания из-за Беннета не стоят этой разбитой коленки, все обиды на него — не более чем небольшая царапина на гладкой поверхности моей жизни.
Розанна идет в ванную и возвращается оттуда в запахнутом халатике, неся с собой усилившийся запах мускуса. Когда она садится на диван рядом со мной, халатик распахивается, и я вижу ее маленькие, острые груди. Мне хочется дотронуться до них, и она, словно прочитав мои мысли, берет мою руку и подносит к своей груди. Сосок сморщенный и неровный, но кожа на груди холеная, гладкая, прохладная. Розанна гладит меня по голове, по щеке, слегка приподнимает мне голову, чтобы я могла ее поцеловать. Мне кажется, что я целую свое отражение в зеркале, и я нежно приникаю губами к ее мягким губам, может быть, немного тонковатым и прохладным, но безопасным.
Рядом со мной — женщина, которая начинает письма обращением «Душенька» и подписывает их: «С нежностью, твоя…» И любовью она занимается столь же трепетно, словно это урок, полученный ею все в том же частном пансионе. Неужели же сердце колотится и желание сжигает меня оттого, что я нарушаю табу? Или я в Розанну влюблена? Трудно сказать. Мой муж — фрейдист-психоаналитик, который резко осуждает бисексуалов, и это придает всей истории особую пикантность. Если он узнает, он меня убьет. Беннет никогда не любил целовать меня там, а Розанне это нравится. И вот я лежу, то вдруг начиная напряженно размышлять, то стараясь не думать ни о чем, отключиться, то откладывая вынесение себе окончательного приговора, то судя по всей строгости, то пытаясь оправдаться, то понимая, что в этом никакой необходимости нет… Противоречивые чувства как бы разом наваливаются на меня, а она тем временем нежно покусывает мой клитор своими безупречными ровными зубками, тонким пальчиком поглаживая влагалище. Другой рукой она трогает мне соски, и на ее безымянном пальце поблескивает перстень-печатка с фамильным гербом. Браунсвилль приветствует Лейкшор-драйв! Западный уголок Центрального парка — Бикман-плейс!
Я закрываю глаза и стараюсь отрешиться от всего, кроме этого возбуждения, легкого головокружения от выпитого вина и приливов восторга, кругами расходящегося по моему телу, но, как всегда, к восторгу примешиваются посторонние чувства. Розанна задевает тайные струны моей еврейской души: я отдаюсь накопленным еще в доисторические времена капиталам. Этот тонкий пальчик, нежно ласкающий меня, принадлежит той, чьих предков доставил когда-то «Мэйфлауэр» к американским берегам. Эти прохладные губы, целующие мое еврейское естество, — губы англо-саксонского Среднего Запада, сделавшего Америку великой; губы, которые познали всю сладость жизни в этой стране, а сами остались тонкими, — губы, исторгающие стон. Но нет, этот стон издала я. Это я рыдала, всхлипывала и вздыхала от восторга. Губы еврейского барда Америки воспевали страсти Америки англо-саксонской, протестантской! То, что Сэм Голдвин сделал в кинематографе, Сол Беллоу — в литературе, я делала теперь в постели с Розанной (так, по крайней мере, мне казалось тогда).
Это удовольствие не могло сравниться ни с чем! Она была от меня без ума, и к тому же оказалась специалистом в этом деле. О, она была настоящим мастером! И все было так изысканно. Даже не столь сексуально, сколь утонченно. В этом сезоне была в большой моде Вита Саквилль-Уэст, и Розанна хотела стать современной Витой. Казалось даже, что вот сейчас, после прикосновения ко мне, ей поднесут серебряную чашу для ополаскивания рук — с плавающими в ней розовыми лепестками. И накрахмаленную ирландскую салфетку. А после этого — какой-нибудь фантастический десерт.
Но потом-то я должна сделать то же самое для нее! Или, по крайней мере, мне казалось, что я должна. Это, конечно, было сложнее. Если бы я была каким-нибудь древним эпическим поэтом (или хотя бы псевдоэпическим поэтом восемнадцатого века) и могла призвать на помощь всех современных муз — Виту, Вирджинию, Гертруду, Алису, Сидони-Габриэлу, Мисси, или даже более близких нам Кейт, Робин и Джилл), — прежде чем начать это нелегкое дело! Да поможет мне Бог, я собираюсь поведать о своих первых впечатлениях в этом роде и, рискуя навлечь на себя гнев моих сестер, скажу: Любезный Читатель, это очень противно!
Искусство и политика, политика и искусство. Странная парочка. Еще более странная, чем Розанна Ховард и я. Отважится ли хоть кто-нибудь из феминисток поведать миру правду о лесбийской любви? Ну тогда отважусь я — рискуя подвергнуться нападкам с обеих сторон: мужчины скажут, что я излишне откровенна, а женщины, напротив, обвинят меня в скрытности.
Итак, я попробовала. Я высунула язык и — нырнула внутрь.
«Постепенно привыкнешь к запаху, — уговаривала я себя. — Сама ты, кстати, пахнешь ничуть не лучше».
Но от этого было мало проку. Оргазм у Розанны никак не наступал, и мне уже стало казаться, будто мой нос всю жизнь торчит в этой дыре. Я так же, как и она, покусывала ее клитор, водя одновременно там двумя пальцами, стараясь не думать о запахе, о том, что волосы забиваются в рот, а запястье болит от монотонного движения туда-сюда, туда-сюда. Сколько же это тянулось? Час? Два? Я готова была посочувствовать Беннету, за то что он не любит заниматься такими вещами; я начала понимать, что значит быть мужчиной, когда ты беспорядочно шаришь тами здесь, не в состоянии найти нужное место и не получая никаких дополнительных указаний от предмета любви (который излишне вежлив и хорошо воспитан, чтобы прямо сказать то, что думает), и все надеешься, что он вот-вот кончит — наконец: сейчас?или сейчас?а может быть, она уже?.. или придется ждать, пока рак на горе свистнет? Ну так когда же, когда?! Помогите! Мне нужен проводник, лоцман, поводырь — это место не обозначено на карте. Если я так и буду водить пальцами, лизать и покусывать ее, то сможет она наконец кончить или нет? Или она кончит через сто лет? Кстати, сообразит она мне сообщить, когда это произойдет? И еще — интересно, протестанты англо-саксонского происхождения хоть постанывают во время оргазма? Я, например, знаю, что китайцы — ни при каких условиях и никогда. Но как с этим у протестантов англо-саксонского происхождения? Черт бы побрал мое космополитичное семейство, которому даже в голову не пришло сказать мне, чтобы я старалась держаться своих! Почему родители не предупредили меня? Почему мама ни разу не сказала мне: «Белые протестанты не стонут в постели»? Поэтому невозможно определить, когдау них наступает оргазм. Еслион наступает вообще.
Ох! Наконец ее таз содрогнулся. Вот она начала ритмично двигаться, постепенно набирая обороты. Ну, похоже, теперь дело пошло. Кажется, она уже кончает! Э-ге-гей! И я уже не выгляжу свиньей, думающей лишь о собственном удовольствии! Я перестаю быть женоненавистницей!
Ложная тревога. Таз остановился, судороги прекратились. Уже готово остановиться и мое сердце.
— Розанна, — слабо говорю я, — у тебя все хорошо? Тебе удалось кончить?