Жизнь можно понять, лишь оглядываясь назад,
но в жизни нужно идти только вперед.
— Киркегор — в восприятии Джинни Мортон.
— Эта тетрадь, — сказала Джинни, — поможет тебе осмыслить жизнь, а то и спасти ее. Можешь назвать эту тетрадку « Как спасти себе жизнь«.
— Как ты узнала, что именно этого мне так и не хватает сейчас? — поинтересовалась я.
— Да ведь я ведьма, — ответила она, прижимая меня к себе. — Постарайся сделать так, чтобы эта тетрадка была исписана до конца. Ради меня.
— Я отправлю ее тебе по почте, чтобы ты могла убедиться в этом сама.
— Может случиться, что ты так и не успеешь закончить ее, — сказала Джинни.
Луиза и Роберт Миллеры, мои друзья, отвезли Джинни в гостиницу, пропустили с ней по стаканчику на сон грядущий и собрались было уезжать, но она не отпустила их. Им пришлось торчать в вестибюле, пока она заказывала все новые и новые порции спиртного и запивала снотворное водкой в надежде, что оно, наконец, подействует и усыпит демонов, раздирающих ее изнутри.
Джинни держала Боба за руку, нервно сжимая ему запястье; она сжимала его все сильнее по мере того, как в ней рос страх: она боялась подняться в номер, боялась остаться одна. Она уговаривала их побыть с нею еще, но когда в три часа ночи они запросили пощады, она приняла очередную таблетку валиума и заснула в кресле — прямо в фойе. Только тогда они смогли уйти, так и не придумав, что еще можно сделать для нее.
А в октябре она умерла. Она лежала в гробу, были вызваны из колледжа дети, ее муж и любовники склонились перед ней в прощальном поклоне. Мир прощался с ней, и девушки-школьницы посвящали ей свои первые стихи. Она становилась легендой, еще одна поэтесса, покончившая с собой. Она, такая яркая, жизнерадостная, страстная и честная, такая теплая, превращалась в холодного идола по злой иронии судьбы.
Через неделю после ее смерти меня фотографировал в Центральном парке парнишка по имени Род Томас, фотограф, поэт и страстный поклонник Джинни. Мы с ним бродили по парку, много говорили о ней, и он снимал меня — под сенью деревьев, на скалах, в лодке. Это были фотографии для моей новой книжки стихов, но я на них выглядела какой-то затравленной, и мы решили их не давать. Не знаю, права ли я была, но мне показалось, что на них я совершенно не похожа на себя. Не скажу, чтобы я вышла очень похожей на Джинни, но все-таки здесь без вмешательства потусторонних сил не обошлось. Хотя мне трудно сказать, было это переселение душ или что-то еще.
Фотографии отображают реальность самым необычным образом. Говорят, что они точно передают предметы материального мира, но на самом деле они отражают духовное и лишь в незначительной степени — игру света и тени в мире скал, деревьев, человеческой плоти. На фотографии происходит то, чего никогда не случается в жизни. Или это мы склонны замечать на фотографиях моменты, которые в реальности совершенно выпадают из нашего поля зрения. Идентичны ли наше восприятие и реальная действительность? Часто на таком вот допущении мы строим всю нашу жизнь, но может быть, это допущение неверно? На этих фотографиях что-то новое появилось в моем лице — какое-то необычное бесстрашие, мужественная готовность признать себя дураком.
Но все это я понимаю задним числом. «Жизнь можно понять, лишь оглядываясь назад, но в жизни нужно идти только вперед», — написала мне Джинни в тетрадке, которую за все эти месяцы я так и не начала: слишком красивой казалась она мне, слишком подавленной чувствовала я себя. Не могу сказать, чтобы до гибели Джинни я была напрочь лишена этой смелости дурака. Я совершала множество дурацких поступков, страдала от них, училась на собственных ошибках. Но после ее смерти к моей вечной и мучительной нерешительности добавилось что-то новое. «Выбирай, жизнь или смерть, — казалось, говорила она мне из могилы, — но, ради Бога, не отравляй свою жизнь нерешительностью!»
Бывает, на жизненном пути мы встречаем истинных духовных наставников, но главное — распознать их среди обыденной житейской суеты. Я с первого взгляда распознала в Джинни оракула, но вот вопрос: прислушалась бы я к ее откровениям, если бы она осталась в живых.
Было воскресенье, мы фотографировались в парке. А когда я вернулась домой, Беннет, как всегда, шаркал своими извечными шлепанцами, без конца слушал одни и те же контаты Баха и читал одни и те же психоаналитические журналы. С утра он уже успел сыграть свою неизменную партию в теннис.
Заявившись домой, мы сели пить чай — втроем. Неожиданно зазвонил телефон.
Помехи на линии подсказали мне, что звонят из солнечной Калифорнии.
— Алло! Изадора? Это Бритт, — ей даже не нужно было называть себя: ее гнусавый голос невозможно было спутать ни с кем.
— Привет, — сказала я, замирая от страха, который Бритт всегда внушала мне.
— Привет, — ответила она, немедленно переходя к делу. — Слушай, я не могу долго говорить, потому что меня ждет Пол Ньюмен, но у меня есть для тебя фантастическое предложение! Только вот что — тебе нужно будет приехать ко мне.
Пророческая сила волн морских…
Есть еще на этой бренной земле люди, которые всегда испытывают радость, — у них больше внутренней силы, чем у всех остальных. Они не расходуют ее на чувство подавленности и на самообман. Ощущать себя несчастным — это не хобби, это жизненный стиль…
«Побережье», — думала я с благоговейным страхом по пути в Калифорнию, туда, куда писатели приезжали умирать, туда, где разрушалась поэзия, где продюсеры, импресарио и прочие паразиты высасывали жизненные соки из процветавшего некогда таланта, добивали ими же задушенный гений, перемалывали еще не оперившийся Божий дар, имевший несчастье попасть к ним в лапы.
Продюсеры. Эта братия кушает драматурга на завтрак, режиссера — на обед, а на ужин из семи блюд им подают актеров. И все же, несмотря на все неудачи, несмотря на то, что я не доверяла Бритт, я испытывала странный подъем после ее звонка. Мои отношения с Беннетом окончательно зашли в тупик. Я имела полное право лететь.
Последний взгляд на Беннета в аэропорту — возможно, это наша последняя встреча. В памяти осталась его застывшая поза, черные лоснящиеся волосы, грустные глаза, показавшиеся особенно маленькими за толстыми стеклами очков.
Впрочем, постойте, — до этой была еще одна сцена, запомнившаяся мне: наш последний акт любви.
Это было днем накануне моего отъезда. Утром мы оба проснулись рано, каждый по-своему переживая мой отъезд. Пока он готовил мне завтрак, я начала собираться. Потом он ушел играть в теннис, а я стала готовить обед. Когда он вернулся, вещи уже были собраны и мы забрались в постель.
На этом месте в моей памяти — пробел, какие-то беловатые блики, будто, разбуженная кошмаром, я очнулась ото сна и обнаружила, что на глаза натянуто одеяло. И вдруг медленно, постепенно всплывает в памяти некий предмет, вроде стеклянный, отливающий серебром. Что это? Какая-то маленькая палочка, яркая, хрупкая, словно озаренная лунным сиянием волшебная палочка эльфов, — только с делениями и цифрами, нанесенными с одной стороны.
Да ведь это мой термометр, с помощью которого я определяю, когда могу забеременеть, — он лежит на тумбочке возле постели, потому что, несмотря на безмерное отчаяние из-за Беннета и постоянное желание уйти от него, я стала измерять себе температуру, а иногда даже «забывала» надеть колпачок в надежде, что как-нибудь случайно в моем организме зародится еще одна жизнь.
Эти попытки подтолкнуть «случайность» вызывали во мне раздвоенность и чувство страха. С одной стороны, я понимала, что ребенок не может склеить осколки того, что когда-то было нашим браком, но, с другой, он должен скрасить одиночество и опустошенность, которые навалятся на меня, стоит мне решиться, наконец, окончательно с Беннетом порвать. А может быть, ребенок изменит нас самих, вернет нам утраченный ныне интерес к жизни, даст шанс снова друг друга полюбить. Смерть Джинни требовала восполнить утрату. Мне казалось, что у меня будет девочка и в память о Джинни я так ее и назову.