Но сейчас, когда я уезжаю в Калифорнию и не знаю еще, какая судьба ждет меня там, я достаю со дна чемодана — ну надо же было так глубоко запихнуть — резиновый колпачок и незадолго перед возвращением Беннета надеваю его.
В постели мы затеваем разговор.
— Тебе грустно, что я уезжаю? — глядя на его мрачную физиономию, спрашиваю я.
— Я буду скучать по тебе, — отвечает он.
Я тронута. Впервые за все эти годы он попытался сказать мне что-то ласковое. Конечно, это ласка еще какая-то урезанная, скупая, но все же — ласка. Слезы катятся у меня из глаз.
— Мне не нужен никто, кроме тебя, — всхлипывая, говорю я.
Ну почему все так мрачно в наших отношениях? Мгновения нежности, и то какие-то грустные. Мы почему-то никогда в постели не смеялись.
Любовью он занимается грамотно, даже профессионально, но как-то холодно, почти механически. Он не груб, как это было летом в период моей безумной ревности, но и не нежен по-настоящему. Он нажимает все кнопки на моем теле, словно я не человек, а микрокалькулятор.
…В самолете я вдруг чувствую, что мне чего-то недостает. Страха. Я откидываюсь в кресле и жду его, своего привычного ужаса, давно знакомого мне отчаяния, твердой уверенности, что сейчас умру. Но, пристегнув ремни, чувствую себя абсолютно спокойной. Нормальный взлет. Мне кажется, что после ее смерти моя жизнь обрела второе дыхание и все, что произойдет теперь, просто не может не произойти. Я уже не в силах удержать самолет: или это сделает Дженни, или он разобьется, если на то будет Божья воля, но так или иначе, я теперь в надежных руках.
Чудесный, удивительный полет! Мы пролетаем над горами и долами, а маленькие, словно игрушечные, озера выглядят с высоты, как круглые голубые глаза. Если бы рядом со мной находился Леонардо да Винчи! Если бы он только мог совершить путешествие на «Боинге-747»! Если бы рядом со мной была Джинни и мы бы вместе летели через Скалистые горы, все выше забираясь в необъятное небо Запада, начав все с начала, начав новую жизнь!
Неужели это смерть Джинни вдруг освободила меня от страха перед полетом, который преследовал меня каждый раз, когда я садилась в самолет? Или причина в другом? Может, я просто поняла, как непредсказуема жизнь, как мало значат для будущего наши тревоги и волнения? Или просто я повзрослела и перестала бояться расставания с домом, с мамой, с землей, с улицей, где я росла, и с Беннетом, который сначала превратил меня в «Винг», а потом приложил все усилия, чтобы подрезать мне крылья?
Удивительно, что больше всего я боялась взлета и каждый раз страшно радовалась посадке. Это было так глупо с моей стороны: ведь на самом деле посадка и есть самое опасное. Может быть, я подсознательно боялась расставания с домом, — но теперь оно больше не страшило меня. Дом мой там, где я нахожусь. И вот я лечу.
Я решила завязать разговор с соседом, сотрудником фирмы грамзаписи. Он — в роскошной калифорнийской одежде, смесь «Гуччи», «Гермеса» и «Кардена»; его расстегнутая шелковая рубашка открывает волосатую загорелую грудь и болтающиеся на ней бусы и цепочки.
Мы беседовали с ним все три часа — выпивая, закусывая, потом обедая, потом переходя к коньяку, — но так и не представились друг другу. И вдруг, незадолго перед посадкой, он спросил меня:
— Ведь ваша фамилия Уайт? И вы жили в большой квартире с винтовой лестницей? — Да, — ответила я в изумлении, и только потом меня осенило: — «Ба, да ведь это тот парень, который впервые залез к тебе под юбку, когда тебе было двенадцать лет!»
Вот это да! Изадора летит в Голливуд! Так это и есть Голливуд — компания мальчишек, с которыми ты вместе росла в нью-йоркском Вест-сайде, превратившихся ныне в ходящую рекламу Гуччи, Гермеса и Кардена, демонстрирующих загар лучшего в мире южного солнца?! Теперь Голливуд не казался мне таким пугающим.
— У вашего отца были барабаны, — сказал мой старый приятель, — и я помню, как я на них играл.
— А я помню, как ты лез ко мне под юбку, — весьма развязно ответила я.
— Надо же, а я как раз этого-тои не помню!
— Возмутительно!
— Но барабаны, помню, были потрясающие! — На мгновение он задумался. — Странно, что мы встречались-то всего пару раз. Тебя все считали необыкновенной…
И тут я вспомнила, какого мнения я была о немтогда (я не имею в виду то чувство возбуждения и страха, охватившее меня, когда он слишком активно шуровал под юбкой): еще один сопляк, еврейский принц из частной школы. Я чувствовала свое превосходствонад ним. Впрочем, я чувствовала свое превосходство над всеми, когда мне было двенадцать лет.
Самолет опоздал на полчаса, а Бритт, которая и сама привыкла опаздывать, на этот раз, к своему вящему разочарованию, задержалась всего на двадцать минут. Когда я увидала ее, она курила, как паровоз, жевала жвачку и ходила взад-вперед, как тигр в клетке. На ней были джинсы в заплатках, протертые и залоснившиеся на сгибах, блузка из старых носовых платков и маленькое колечко с надписью «любовь». Сжатый рот не предвещал ничего хорошего, а пушистые рыжие волосы были взбиты в некоторое подобие «афро». Ореол курчавых волос обрамлял ее маленькое решительное лицо, по которому были рассыпаны горчичного цвета веснушки.
— Пошли скорей, — сказала она, как только мы получили багаж, — мне нужно поскорее закинуть тебя в гостиницу, потому что у меня вечером свидание.
— А как же муж? — изумленно спросила я.
— Я ушла от него, и между прочим, не последнюю роль в этом сыграла твоя книга. Я же говорилатебе, как много она значила для меня. Жаль, ты не виделамоего нынешнего ухажера! Вот это красавец! Ты бы сразу в него влюбилась. Но я не собираюсь устраивать тебе встречу с ним… — Она помолчала, критически оглядывая меня, а потом сказал: — А впрочем, там посмотрим. Может, я и разрешутебе с ним познакомиться, только если ты обещаешь мне не худеть.
В этом была вся Бритт — дух соперничества легко уживался в ней с грубостью и неизменным желанием оскорбить, унизить противника. Она шагу не может ступить, не продемонстрировав свое превосходство.
Дохлятина. Худая, как скелет. Это неистребимая подлость мешает ей хоть чуточку нарастить жир. Да еще целая гамма психических расстройств, которые бы сделали честь любому учебнику психиатрии.
Гостиница «Беверли-Хиллз». У меня недостанет слов описать тот восторг, который охватывает скромного жителя Нью-Йорка при взгляде на нее! Она стояла перед нами, розовая, как именинный пирог, со стройными, колеблющимися на ветру пальмами вместо свечей и волшебным светом прожектора, оттеняющим их темную листву. Буквы названия на розовом фасаде горели каким-то мрачным зеленоватым огнем.
«Роллс-ройсы» с налепленными на стекло необычными пропусками мягко подъезжали к подъезду, где их встречал божественный юноша с платиновыми волосами. Если таков швейцар, то какова же публика? О, невообразимое великолепие! На ум мне пришла Страна Оз, Алисино Зазеркалье, где Бритт была моей Червонной Королевой. Она ввела меня в вестибюль с огромным и, казалось, ненужным камином и провела дальше, мимо улыбающихся портье, по бесконечной череде залов, в небольшой холл, где какой-то рабочий красил белой краской небо между вечнозелеными пальмами обоев. Как будто перекрашивал розы! Это Беверли-Хиллз, где настоящая трава кажется синтетической, настоящие пальмы выглядят, как пластмассовые, где тропические цветы лишены запаха, а адвокаты разъезжают в «роллс-ройсах», прижимая к себе бронированные «дипломаты».
Это страна Больших Сделок, денег и игры, сегодняшних миллионеров и завтрашнего банкротства, и еще встреч, встреч, встреч, лишь изредка прерываемых кинопросмотром, — страна, где много говорят и мало делают, страна склок и суматохи, жадности и коварства.
Мои размышления подытожил пропуск, приклеенный на окно одного из «роллс-ройсов», бросившийся мне в глаза. На нем было написано: «Жадность». Даже Бритт была менее откровенна.
— Я хочу сделать из твоей книги по-настоящему хороший фильм, — сказала она мне, когда мы уже сидели в роскошном люксе и поглощали великолепный (и страшно дорогой) обед — жареное седло барашка. — Я думаю, нам нужно пригласить Трюффо или Ингмара Бергмана, а может быть, и самого Джона Шлезингера, — говорила Бритт, набивая бараниной рот.