Она очень волновалась из-за предстоящего свидания, поэтому, без конца извиняясь, хотела поскорее поесть и уйти. Я даже знала, в каком направлении работает ее мысль: «Я уже сделала кое-что для нее, встретила в аэропорту, — теперь пора заняться собой». Через минуту она уже доедала свой шоколадный мусс (она поглощала огромные количества шоколада, но совсем не полнела — явный признак того, что в нее вселился бес), подкрашивала губы алой, цвета крови, помадой, — и наконец убежала на это позднее свидание с мужчиной, подружка которого имела неосторожность куда-то уехать на уик-энд.
Я осталась одна — в ожидании, когда меня посетит мой извечный гостиничный страх, но он почему-то не приходил. Я обошла комнаты, приняла душ, откинула покрывало с кровати, взбила лежавшие там бесчисленные подушки и прошла на балкон, с которого были видны купальные кабины и бассейн. Воздух был душистый и теплый, и какое-то необычное спокойствие снизошло на меня. Больше того, я была рада остаться одна, счастлива оттого, что ни разу не испытала страха за весь этот трансконтинентальный перелет, — почему-то я была в восторге, что нахожусь в этом жестоком и безжалостном Лос-Анджелесе.
Когда я была на балконе, зазвонил телефон. Раздражение, что кто-то посмел прервать мою мечту, сменилось испугом, когда я подняла трубку, услыхала взволнованный голос Холли, отделенный от меня тремя тысячами миль и поняла, что что-то произошло. В Нью-Йорке сейчас четыре часа утра, и какой бы сумасшедшей ни становилась временами Холли, она не имеет обыкновения звонить по ночам в другие города.
— В чем дело? — спросила я бодрым голосом, словно таким образом можно было успокоить ее.
— Изадора, скажи мне, я сумасшедшая? — попросила она. — Скажи, только честно! Я хочу знать правду!
— Конечно, нет, — соврала я.
— Слушай, я серьезно. Я хочу, чтобы ты сказала мне, считаешь ли ты меня сумасшедшей!
— Да кто из нас не сумасшедший!
— Это не ответ. Давай не будем играть словами и юлить. Я спрашиваю тебя, замечала ли ты когда-нибудь во мне признаки настоящего безумия, — я не имею в виду игру воображения, мои рисунки и все такое. Я хочу сказать, настоящие галлюцинации, бред, когда видятся вещи, которых на самом деле нет и не может существовать, — вот что я имею в виду.
— Нет, — твердо ответила я, пытаясь на ходу сообразить, так это на самом деле или нет. — Да нет, никогда.
— Ну, слава Богу, — в голосе Холли послышалось облегчение, — а то я последние пару дней только и думаю, что о Джинни Мортон. Не знаю, почему я не сказала тебе об этом раньше, наверное, потому что мне самой это казалось диким. Ты можешь считать меня сумасшедшей, но мне все время кажется, что она где-то рядом: порхает над цветами, следит, как я рисую, — понимаешь, я постоянно ощущаю ее присутствие. Я делаю то же, что всегда: читаю ее стихи, рисую, кормлю кошку, снова читаю стихи и снова рисую, но при этом все время думаю о ней, даже испытываю какое-то смутное беспокойство, как будто она хочет мне что-то сказать. Правда, иногда мне кажется, что я просто свихнулась и что нужно позвонить тебе, но я не знала, добралась ли ты до Лос-Анджелеса и не покажется ли тебе странным мой звонок… Ты знаешь, я никогдане рисую людей, но тут я взяла чистый холст и ее фото на суперобложке — то, где она сидит у себя на веранде с белой ангорской кошкой на руках, — и стала писать ее портрет. Может быть, у меня не все дома, но когда я начала писать, комната, как это ни странно, стала спокойнее, волнение прошло, все снова встало на свои места… Я писала до изнеможения — кошку с Симора, Джинни — по фотографии, — и под конец так выдохлась, что умудрилась без валиума уснуть, а это случается со мной впервые в жизни. И вот тогда — тут-тои наступает самое удивительное — она явилась мне во сне, причем была совершенно как настоящая и говорила, как настоящая, и сказала какую-то странную фразу. Честно говоря, я ничего не поняла, но может быть, ты поймешь…
— Так что она сказала?
— «Передай своей подруге, чтобы она взялась за тетрадь» — это ее точные слова. И так она их твердо сказала, как будто это приказ. Тут я проснулась и позвонила тебе.
— Почему ты решила, что подруга — это я?
— Потому что ты моя единственная подруга, горе ты мое! Послушай, Изадора, тебе это что-нибудь говорит?
— Дай подумать, — сказала я. — Подожди минутку, мне кажется, кто-то стучит…
— Это Джинни, — сказала Холли, и в голосе ее прозвучал ужас.
— Не говори ерунды!
Я вынула из чемодана красную тетрадку и вернулась к телефону.
— Никого, — сказала я. — Какие-то киношники пьяные в коридоре галдят…
— Слава Богу, — Холли вздохнула с облегчением на том конце провода.
Я раскрыла тетрадь на форзаце: там не было ничего, кроме написанных Джинни слов.
— Боюсь, что ты переутомилась, — сказала я, желая убедить в этом не только Холли, но и себя. Свободной рукой я пролистала тетрадь и где-то посередине, между страницей и вклейкой, обнаружила запись, которую не заметила раньше:
«Как спасти себе жизнь?» — спросил поэт.
«Будь дураком» — ответил Бог.
Ошибки быть не могло: это был почерк Джинни. Больше того, мне послышался ее голос!
— Слушай, Холли, я не собираюсь сидеть здесь и слушать всю эту загробную галиматью. Просто ты скучаешь по ней, вот и все. Я тожескучаю. Раз тебя преследует ее образ, значит, это любовь.
— Ха, мне это нравится! Прекрасно сказано. Тебе никто не говорил, что ты можешь по заказу составлять поздравительные открытки?
— Интересная мысль.
— Да-да. Ты бы могла достичь в этом деле невиданных высот, стала бы знаменитостью, отправилась бы в Голливуд и заработала хорошие бабки. Намного больше, чем я своими папоротниками.
— Как ты думаешь, тебе сейчас удастся уснуть?
— Думаю, да. И вообще, я прекрасно себя чувствую. А это все так, минутное помешательство.
— Если что, сразу звони. Все оплачивает Бритт — слава Богу, она может себе это позволить.
— Надеюсь, теперь все будет в порядке.
— Ну и хорошо.
— Обожаю тебя, — сказала Холли.
— И я тебя. Если будет плохо, звони. Обещаешь?
— Обещаю.
— Целую и обнимаю.
— И я тебя.
Мы послали друг другу сотню воздушных — трансконтинентальных — поцелуев, и я повесила трубку.
С Бритт я прошла через ад. За неделю, проведенную вместе, я хорошо узнала ее, и то, что я узнала, мне совсем не понравилось. Она была неисправима: заставляла меня по пять-шесть часов ждать ее прихода, заявлялась на час — на два, а потом бежала к какому-нибудь очередному приятелю, оставив на постели крошки марихуаны и следы кокаина.
Она держала меня за шестерку и, пожалуй, по-своему была права. Ну, кто еще согласился бы примчаться в Голливуд только из-за того, что были оплачены гостиница и дорога? Кто еще стал бы работать над сценарием, который в конце концов оказался «ошибочным по идее», «никуда не годным» по композиции и к тому же совсем несценичным, — очевидно, сказались недостатки моей книги и ценных указаний Бритт, но самое главное, ни я, ни она понятия не имели, чего мы хотим.
«Уж поверь мне», — говорила Бритт, и я верила. Да, я всегда легко верю самым никчемным людям.
Я допускала, что сама плохо в этом разбираюсь, но Бритт! — уж она-то должна была знать, что делает. И я совершила то, на что в жизни не согласился бы ни один писатель: я доверила Бритт свой текст. Я принимала ее рекомендации, я позволяла диктовать мне, что где писать, и в конце концов моя наивность привела к трагедии. Сценарий не отражал ни моей книги, ни замысла Бритт. Это было полное собрание ошибок.
Мы работали и в гостинице «Беверли-Хиллз», и в кабинете Бритт на студии «Парадигм-пикчерз», и в ее особняке, но на самом деле то, чем мы там занимались, работой трудно назвать. Невозможно было завладеть вниманием Бритт больше, чем на десять минут. Она ходила по комнате, курила, нюхала кокаин, отвечала на звонки, назначала встречи, делала какие-то замечания, заставляла меня нянчиться с двумя неврастеничными ласа-апсо, посылала за покупками, в общем, обращалась со мной, как с лакеем или личным секретарем. Я была настолько потрясена таким обращением, что у меня не было сил протестовать. Никто никогда не обращался со мной так. Интересно, Бритт поступала так сознательно или она не ведала, что творит? Скорее всего, последнее. Стоило мне набраться храбрости и намекнуть, что я ей не нянька и не прислуга, как она принималась рыдать, повторяя, что она мне друг, что она любит меня и полностью отождествляет с собой и никогда, никогда, никогдане позволит себе ничего такого, что могло бы меня оскорбить. Вот так, урывками, нам удалось разложить «Откровения Кандиды» на сцены и выписать их на карточки. Потом мы долго ползали по полу, пытаясь расположить их по порядку. Вся моя жизнь — на карточках, под ногами! Когда мы расчленили всю книгу, я поняла, что мне придется так же разложить по сценам и всю мою жизнь. Другой вопрос, удастся ли мне вновь сложить рассыпавшиеся осколки.